обжаренных в рисовой шелухе.
В ту весну была засуха, а летом наводнение. Дожди лили сплошным потоком. Маленькая речушка вздулась от воды. Люди вылавливали там рыбешку, и, надо сказать, немало. Как-то прибегает за мной Малаха, на лбу блестят бусинки пота.
— Айда за речку! И повеселимся, и рыбки наловим.
Я как раз не знал, чем заняться, так что упрашивать меня не пришлось — через минуту мы бежали к реке.
Большая вода уже спала, река стала прозрачной, и на дне видны были разноцветные камешки, казавшиеся стайками трепещущих рыбок. Мы разделись и бросились в воду. Бодрящий холодок проник до самого сердца. Мы стояли голышом посреди речки, забыв обо всем, и о рыбках тоже, брызгались и орали.
А назавтра ближе к полудню по селу разнеслась новость: монастырь Гэгэн выбрал Малаху живым буддой! Того самого Малаху, с которым мы вчера без штанов барахтались в воде! Я ушам своим не верил. Ну, «выбрали» — слово не совсем точное. Согласно буддийской религии, живой будда перевоплощается. Иначе говоря, когда срок жизни истекает и живой будда должен получить новое воплощение в другой телесной оболочке, он золотом пишет на красном шелке — в какой дом и в какого человека переселяется, кладет записку в серебряную шкатулку с узорами и прячет в потайном месте. А после его смерти наставник живого будды созывает на совет главных лам, раскрывает перед ними шкатулку, достает записку и вслух читает. Тогда, по указанным в завещании приметам, которые понять не легче, чем решить головоломку, отправляются искать того, в кого переселился живой будда.
Говорят, в завещании прежнего живого будды монастыря Гэгэн было сказано, по каким трем приметам следует искать человека, в которого он переселится. По порядку монгольского алфавита буквы идут: а, на, ба, ха, га, ма… Так вот, у его старшего брата имя должно начинаться на «ха», у среднего брата — на «га», а у него самого — на «ма». Но мало, оказывается, найти трех братьев, у которых имена будут начинаться на «ха», «га» и «ма». Должны быть и другие приметы: на юго-восток от его дома надо отмерить девятьсот, еще девятьсот и еще восемьсот десять шагов, и там будет стоять дерево, которое пять человек, взявшись за руки, не смогут обхватить. А на северо-запад от дома, если отмерить девятьсот, и еще девятьсот, и еще восемьсот десять шагов, на глубине трех локтей должен лежать кусок гранита величиной с коровью голову. Если все три приметы совпадут, это, значит, и есть тот, в которого переселился живой будда.
Монастырь Гэгэн послал людей на поиски, указав им эти приметы, и те тайком повсюду ходили, разведывали. И через несколько лет наконец решили, что мой друг, маленький Малаха, и есть тот самый живой будда, которого они искали. Так за одну ночь и стал Малаха, с которым мы накануне ловили рыбу, святым — живым буддой монастыря Гэгэн в восьмом перерождении.
Это было огромным событием, особенно для тех, кто верил в будду. Словно луч славы упал на каждого из них. Их лица светились счастьем. Село бурлило, как кипяток в котелке. В полдень главный лама монастыря объявил, что теперь все жители села могут поклоняться живому будде Малахе.
Моя мать была истой верующей. Она велела мне вымыть руки и лицо и собралась идти со мной на поклонение к Малахе. Стоило мне услышать «живой будда Малаха», как меня буквально трясло от беззвучного хохота. За это мать больно отодрала меня за уши, приговаривая:
— Не смейся! Не смейся!
И я перестал смеяться.
В положенное время мать повела меня кланяться Малахе. Я шел, движимый любопытством, вечно гнездящимся в детском сердце. Как-то он теперь выглядит, мой маленький друг, ставший вдруг живым буддой?
Мы с мамой остановились у дверей дома, где жила семья Малахи. Там уже собралось полным-полно народу — женщины, мужчины, старики, дети. На Малаху больше не распространялись обычные человеческие правила. Ни дедушка, ни бабушка, ни отец, ни мать не имели над ним прежней власти и должны были, как и все прочие, преклонять перед ним колена, принимая благословение. Мы долго ждали своей очереди поклониться живому будде. Теперь мне уже было не до смеха, сердце в пятки ушло от страха, ведь я сейчас увижу своего друга, ставшего буддой. Меня наконец втолкнули в дверь, и тут я увидел Малаху, который прямо, не шелохнувшись, сидел на кане; перед ним — столик из красного дерева, на столике — священный свиток и серебряный сосуд со «святой водой», в воде — павлинье перо, чтобы кропить водой верующих. Увидев меня, Малаха улыбнулся. Улыбался ли я — не припомню. Слева и справа от Малахи сидели его мать и старик-наставник. У старика веки и губы отвисли, словно кора на старой сосне, от углов рта тянулись глубокие борозды, лицо было темное-претемное. В общем, страшилище, да и только! Я старался на него не смотреть. Между тем мама, преклонив колена и сложив ладони, принялась отбивать поклоны. Я не замедлил последовать ее примеру. Согнувшись в поклоне, я поднял глаза, и наши взгляды встретились. Малаха по-прежнему улыбался и даже помахал мне рукой, а потом еще скорчил рожу. Я не смел рассмеяться, а он, довольный, похохатывал. Наставнику это не понравилось, и он сердито засопел своим уродливым носом. Мать Малахи засуетилась и очень ласково, но твердо произнесла:
— Живой будда, сидите как полагается, не надо шалить!
Мы кончили бить поклоны, Малаха взял со столика свиток, в котором не смог бы прочесть ни единого слова, приложил его к маминому лбу, а потом к моему. Затем взял павлинье перо и окропил наши головы «святой водой». Церемония кончилась, и мы с мамой пошли к дверям. Набравшись храбрости, я обернулся, и тут мой маленький приятель подмигнул мне, словно хотел сказать: «Погоди! Мы снова будем с тобой по деревьям лазать и рыбу ловить!»
Невольно шевельнулась мысль, что Малаха ни в какого будду не превращался, а как был, так и остался моим другом.
На рассвете живой будда должен был отправиться в монастырь, где ему теперь предстояло жить. Вся деревня заранее вышла его провожать. По обе стороны дороги, которую уже успели побрызгать водой, чтобы прибить пыль, толпились люди. Едва я открыл глаза, как сразу же вспомнил, что сейчас надо будет прощаться с другом, и на душе стало муторно и тоскливо. Стоя в толпе, я с трудом сдерживал слезы, но плакать не смел, потому что вокруг все хранили торжественное молчание, и я
