Доктор не торопясь правил своей хорошо подобранной парой гнедых, придерживая их на поворотах, и я с нетерпением ожидала, когда мы выедем на дорогу в Экр, чтобы насладиться настоящей скачкой.
Ворота около сторожки были широко открыты, и подле них Сара Ходжетт присела в реверансе с понимающей улыбкой на лице. Я укоризненно взглянула на профиль Джона Мак-Эндрю, когда увидела всю семью Ходжеттов, столпившуюся на крыльце дома и взволнованно машущую нам руками. Ничуть не раскаивающийся Джон Мак-Эндрю обернулся ко мне и усмехнулся в ответ.
— Это не я, клянусь, Беатрис, это не я. И не смотрите на меня так. Я не сказал ни слова никому, кроме вашего брата. Просто весь мир видит, как я смотрю на вас и как вы улыбаетесь мне, и удивляться тут нечему.
В молчании я задумалась над его словами. Этот легкий доверчивый тон не нравился мне, но мне действительно стало интересно, была ли я раздосадована его предложением. Его слова в день скачки действительно удивили меня, но сегодня меня скорее удивляло мое собственное поведение. Я удобно и спокойно устроилась в его роскошной коляске, губы мои то и дело вздрагивали от смеха, и ни одного слова отказа не приходило мне на ум.
То, что я откажусь оставить Вайдекр, было, конечно, очевидным. Но едва ли я могла отказать доктору прежде, чем он сделает предложение, а с каждой секундой впечатление, что я приму это предложение и даже что я уже приняла его, росло. Джон Мак-Эндрю был достаточно умен, чтобы сделать свои намерения вполне ясными для нас без боязни нарваться на отказ.
Когда мы выехали из аллеи на проезжую дорогу, он повернул лошадей не в направлении Экра, как я ожидала, а на дорогу, ведущую в Лондон и Чичестер.
— Куда мы, по вашему мнению, собираемся? — сухо поинтересовалась я.
— На прогулку, как я уже сказал вам, — беззаботно ответил он. — Мне хотелось бы посмотреть море.
— Море? — изумилась я. — У мамы будет приступ. Я сказала ей, что вернусь к обеду. Очень сожалею, доктор Мак-Эндрю, но вам придется съездить туда одному.
— О нет, — хладнокровно возразил он. — Я предупредил вашу маму, что мы вернемся после чая, и она не ожидает нас раньше. Она вполне согласна со мной, что слишком много работы за письменным столом вредно для молодой женщины.
Я вторично изумилась этому очевидному доказательству такта и предусмотрительности Джона Мак-Эндрю.
— Состояние моего здоровья внушает вам такую тревогу? — саркастически спросила я.
— Совершенно верно, — ответил он без колебаний. — Вы становитесь сутулой.
Я тихо хихикнула, а потом не выдержала и громко рассмеялась вслух.
— Доктор Мак-Эндрю, я полностью в вашей власти, — объявила я. — Сегодня вам удалось ваше похищение, но в следующий раз я буду более осмотрительна.
— О Беатрис, — сказал он и, отвернувшись от дороги, мягко улыбнулся мне. — Беатрис, иногда вы бываете такая умная, а иногда — совсем дурочка.
На это мне нечего было сказать. И я обнаружила, что не отрываясь смотрю в его глаза и заливаюсь краской.
— Сегодня, — спокойно продолжал он, отпуская поводья и отправляя лошадей в быстрый галоп, — сегодня у нас будет чудесный день.
Он и вправду был таким. Управляющий доктора снабдил нас такой великолепной корзинкой с провизией, которой мог бы позавидовать самый знатный лорд, и мы пообедали на вершине холма. Весь Суссекс был внизу как на ладони, а над нами простирался лишь небосвод. Мои переживания сегодня ночью буквально выпали у меня из памяти, будто их никогда и не было. И я наслаждалась отдыхом, не чувствуя себя ни богиней, ни ведьмой, а просто молоденькой хорошенькой девушкой в солнечный день. После яростного обожания Гарри так легко было оттого, что не надо ни притворяться, ни подавлять кого-то. Улыбка Джона Мак-Эндрю была теплой и ласковой, но его глаза смотрели трезво и оценивающе. Я бы никогда не увидела его распростертым у моих ног, в похоти и раскаянии. При этой мысли я улыбнулась ему, и он улыбнулся в ответ. Затем мы сложили нашу щедрую корзинку и отправились дальше.
Мы достигли берега моря к пяти часам. Доктор выбрал ближайшую к Вайдекру точку на побережье — почти прямо на юге, — где была крошечная рыбачья деревушка с полудюжиной домиков и разбойничьего вида конторой. Мы выбрались из коляски, и по первому зову Мак-Эндрю перед нами появился управляющий, очень удивленный и смущенный тем, что у него нет достойного угощения. У нас тоже ничего не было. Но к моему удивлению, под сиденьем коляски неожиданно оказался серебряный чайный сервиз с самым лучшим чаем, сахаром и сливками.
— Думаю, что сливки уже превратились в масло, — проговорил Джон Мак-Эндрю, расстилая коврик и усаживая меня на берегу. — Но такая простая деревенская девушка, как вы, не будет требовать ничего из ряда вон выходящего, когда она снисходит до того, чтобы оставить свое поместье и нанести визит простым крестьянам.
— Разумеется, нет, — парировала я. — Да и вы, я думаю, не ощутите никакой разницы, ибо, полагаю, до того как вы уехали из Шотландии, вы не пробовали в своей жизни ни масла, ни сливок.
— О нет, — немедленно отозвался он, имитируя сильный шотландский акцент. — Дома все мы пьем только аскебах!
— Аскебах! — воскликнула я. — Что это такое?
Внезапно его лицо потемнело от какой-то тайной мысли.
— Это напиток, — коротко ответил он. — Спирт, типа грога или бренди, но гораздо, гораздо крепче. Это замечательный напиток, если хочешь отключиться, и многие из моих соотечественников пьют его, чтобы забыть о своих горестях. Но это никого еще не доводило до добра. Я знавал людей, и один из них был очень дорог мне, которых погубил аскебах.
— Вы его тоже пили? — спросила я, заинтригованная серьезным тоном Джона Мак-Эндрю. До сих пор я видела его таким только во время работы.
Он скривился.
— Я пью его в Шотландии, — ответил он, — там во многих местах невозможно достать ничего другого. Мой отец пьет его дома вместо портвейна по вечерам, и не могу сказать, что я всегда отказываюсь. Но я боюсь его. — Тут он замолчал и испытующе глянул на меня, как бы взвешивая, можно ли мне доверить тайну. Потом набрал в грудь воздуха и продолжал: — Когда умерла моя мать, я как раз начал обучение в университете. Потеря ее больно ранила меня, очень больно. И я обнаружил, что, когда я пью аскебах и виски, боль оставляет меня. И я решил, что неплохо пить все время. Но меня спасла мысль о том, что можно привыкнуть к такому состоянию, как я предупреждал вас о том, что можно привыкнуть к лаудануму. Я боюсь этого явления у моих пациентов, поскольку я на собственном опыте знаю, что это такое. А сейчас я могу выпить стакан виски с отцом, но не больше этого. Это моя слабость, и я слежу за собой.
