Как только отпускали морозы, Енафа спешила проведать Лесовуху. Старая колдунья прихварывать начала с первым снегом, а после Крещенья совсем слегла. Енафа хотела Лесовуху к себе в дом взять, но та не пошла, а сама и к печи уж не могла подняться. Помучилась-помучилась Енафа да и перешла с коровой да с сыночком в дом к Лесовухе.
– Без тебя давно уж окоченела бы, – говорила Лесовуха Енафе.
Однажды, слушая, как потрескивает на морозе бревно, улыбнулась:
– Отец твой к нам едет.
Енафа всполошилась, захлопотала, убирая в избе. Все на улицу выскакивала, а на улице уж и засинелось, и звезды, как кувшинки из вод, выныривать на небо пошли.
– Угомонись, – сказала Енафе Лесовуха. – Отец твой ехал, да назад повернул. Волков забоялся.
– Волки на него напали! – ахнула Енафа.
– Экая ты! – рассердилась Лесовуха. – Не было волков, да у страха глаза велики. Забоялся твой отец леса… Ну, коли в первый раз не насмелился, в другой раз с духом соберется.
Весна не поставила Лесовуху на ноги, и лето тоже здоровья не прибавило. И стала она об одном и том же поговаривать:
– Как птицы полетят с болот, и я за ними.
От слов этих душа у Енафы сжималась куда там в воробья – в пчелку.
– Бабушка, милая! Не умирай!
На колени встала.
– Что ты бухаешься, как дура! – сердилась Лесовуха. – Мертвых не видывала, что ли?
– Да как же я без тебя-то?
– А со мной тебе что? Я вон сколько уж колодой лежу, заботы тебе добавляю.
– И лежи себе, лежи! – хлопотала вокруг болящей Енафа. – Травку какую-то, может, тебе надо? Ты скажи, я сыщу!
– Да пожалуй, что уж и нет такой травки, – вздыхала Лесовуха. – Жила жизни во мне истончилась. Ну да ты заполошье-то свое уйми. Лес тебя принял, стало быть, не выдаст. Да и Савва твой – я знаю это верно – придет.
– Когда?!
– Пыхаешь, как елка в огне… Придет. Когда… не знаю. Мешает мне что-то… Сбоку где-то стоит… Иное ясно вижу… А тут все колышется. Мешать что-то будет вам, да не помешает.
Призывно замычала корова: пора доить. Потом Енафа ездила на озеро проверять верши. Сбегала поглядеть поле. На расчищенной от леса братьями-молчунами и Саввой поляне она посеяла рожь и репу. Сама бы не управилась, но помог отец. Зимой к дочери духу у него не хватило добраться, а весной два раза приходил. Полем Енафа осталась довольна, домой вернулась в настроении.
Накормила ребенка и Лесовуху, сама поела. Потом загоняла и доила корову… Лыко драла для лаптей, лапти плела…
Очнулась от дел – серебряная луна над крыльцом стоит. Такая красота, такая тишина на земле и на небе, что только бы смотреть, желаньями души не оскорбляя.
Сыночек вместе с ней на крыльце тихонько с берестяными туесочками игрался, открывал их, да закрывал, да пальчиком по узорам водил, а потом тоже на луну засмотрелся. Чтоб смотреть удобней было, положил головку на кулачок и сам прилег. Не заснул, однако, – глазки ясные, глядят на чудо небесное, и чудо тоже с ребенка очей своих не сводит.
Запела Енафа песенку, тихую-тихую, без слов, а Лесовуха, за дверьми лежа, услыхала ее. Принесла Енафа сыночка в зыбку укладывать, Лесовуха и говорит ей:
– Хорошие у тебя песни, милая.
Енафа вздрогнула немножко. Хоть чудеса в здешней избе не в новину, а все ж привыкнуть к чуду сердце не умеет. Вздрагивает.
Лесовуха помолчала и опять говорит:
– Сказывали наши люди… Парень один… Тойдемар, лебедь взял за себя. Так уж у них получилось… Это не сказка, милая. Не всякая птица – птица, не всякий зверь – зверь и не всякое дерево – дерево. Ну да не о том речь. У парня мачеха была, помыкала красавицей. Та и не стерпела. Попросила братьев-лебедей дать ей перьев на крылья. Тойдемар увидел, что жена его снова птицей обернулась, закричал, забился. Тогда ему тоже кинули по перышку на новое платье. Вот и я…
Лесовуха замолчала. Свет луны падал на ее лицо, и лицо это показалось Енафе серебряным, юным.
– Что? – спросила Енафа.
– Оденусь листьями, как перьями, и стану землей. К своим вернусь.
Енафа пошла к печи, достала корчагу с настоем, отлила в кружку, принесла больной.
– Выпей.
Лесовуха выпила.
– Не оставляй нас! – попросила Енафа. – Покрепись.
Лесовуха не ответила, но рукою прикоснулась к руке Енафы.
– Ель большую знаешь, за сараями-то? Да как ее не знать, самая приметная на поляне. Там, где у нее ветки – одна-то сторона совсем голая, – на сажень всего в землю копни и найдешь ларец с серебром. То – моя казна. Отец мой – человек не простого рода. Среди наших он был князь. Все себе возьми, хоть завтра.
– Зачем человеку серебро в лесу? – сказала Енафа.
– А тебе и незачем весь век в лесу коротать. Вернется Савва – в город уходите.
2
На следующий день пришел Малах.
Ребенок как увидел деда, так и потянулся к нему. Малах шепчет Енафе:
– Пусти его на пол!
Та пустила, а малыш – топ, топ да как побежит и к деду на руки рухнул.
– Пошел! – возрадовался Малах. – Ради деда своего пошел. Ай, молодец! Ай, радость!.. А ты его, дуреха стоеросовая, без имени держишь. Ну, виданное ли дело – человеку девять месяцев, а он имени своего не знает. Пошли окрестим!
– Нет, – сказала Енафа. – Не пойду в церковь. Хватит с меня!
– Дура! Дурища! – шумел отец, но не очень сердито, впрочем.
Сели за стол. Был у Енафы рыбный пирог да еще карасики, жаренные в сметане. Малах кувшин меда с собой принес. Первую кружку выпил – подобрел, после второй – всех простил.
– Хорошую весть я тебе принес, Енафа.
Та и замерла в ожидании.
– Балда-то наш, Емеля, в извозе был, в Москве. Видел, как царь на войну шел. И, веришь ли, Савву видел.
Енафа так и поднялась.
– На коне? – невесть почему с языка у нее сорвалось.
– На коне! – закивал головой Малах. – В доспехе! Гроза грозой!
Енафу била дрожь.
– Ты чего? – удивился Малах. – Жив, и слава богу.
– Слава богу, – прошептала Енафа.
– Помолись!
Енафа перекрестилась.
– Царь с королем затеялись. Ну да Бог православных христиан не выдаст. – И покосился на Лесовуху.
Ради гостя Лесовуха поднялась, но с постели не уходила. Болезнью лицо колдуньи истончилось, и мудрость, ранее утопавшая в морщинах, скрытая насмешкой, теперь ничем не заслонялась. У Малаха даже под ложечкой засосало. На дочь покосился с обидою. Ведь бок о бок живет! Могла бы, кажется, и поинтересоваться, что там дальше, чего ждать-то?
Подмывало самому спросить, но не знал, какой завести разговор, чтоб на главное вывести. А потому поднес Лесовухе меда и сам тоже выпил.
– Я к тебе денька на три, – сказал дочери, – сенца для коровы накошу.
– Батюшка, твоей заботой живы! – всполошилась Енафа.
– Ладно, ладно! – сказал он. – Не больно раззаботился. Но теперь ради внука и впрямь расшибусь в лепешку. Хоть он и нехристь.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
