В это время во Франции находилось королевское посольство. Возглавлял его Альбрехт Костка из Поступиц[201], а главным посредником, ведшим переговоры, был королевский советник, рыцарь Марини… Это посольство так же, как и то, которое перед тем ездило в Польшу, где королевой была сестра Ладислава Погробека[202], услышало, что не только очень трудно устроить союз князей без императора и папы, что не так-то легко в данный момент созвать собор, который окончательно и безоговорочно разрешил бы тяжбу между святейшим престолом и королем Иржи, но, кроме того, обнаружило, что в придворных кругах этих стран по-прежнему имеют хождение слухи о том, что смерть Ладислава вызвал Иржи, с целью завладеть осиротелым троном…
В осенние дни 1464 года Ян увидел своего короля лежащим в постели. Яна вызвал к нему лекарь, который больше не знал, как отогнать от короля безнадежные мрачные мысли.
— Ты болен, брат-король? — спросил Ян.
Иржи ничего не ответил. Но Ян продолжал:
— Другой бы на твоем месте в ус себе не дул. Отправился в ад Сильвио Пикколомини, называвший себя преемником святого апостола Петра. Представь себе, король, это дивное зрелище. Папа в конце концов решает выступить сам во главе крестоносного ополчения[203], направляющегося в Святую землю. Какая цезарская, какая римская греза! Только средств маловато, да и войско плоховато. Я не был в Анконе, но могу себе представить, как стаи крестоносцев сидели там в корчмах и борделях, как они кричали, требуя, чтобы им наконец выплатили жалованье, как дрались венецианцы с бургундцами, итальянцы с испанцами, каталонцы с французами и как при этом визжали голые женщины со всех концов света — носатые гречанки и грудастые молдаванки, толстозадые еврейки и длинноногие любовницы папских военачальников, которых те привезли в Анкону в повозках, устланных персидскими коврами и выложенных шелковыми подушками… И как посреди этой суматохи и всех этих разнузданных безобразий вдруг появляется старый папа, которого принесли на его знаменитых носилках, и как он, в белой рясе, с тиарой на голове, начинает со всем своим римским красноречием объяснять всему этому сброду, что их святая, святейшая обязанность — сейчас же двинуться за море и наголову разбить врага христианства! А в порту еще нет даже венецианских кораблей, которые дож обещал дать папе, чтоб тот переправился с крестоносным ополчением в магометанские страны и проткнул самого султана своим святым посохом. Милый брат-король, ты не смеешься, но эта предсмертная комедия твоего врага для тебя — такая веселая, что ты бы должен сейчас же выздороветь, созвать друзей на пир и даже выпустить из тюрьмы бедных грешников, которых ты так обижаешь. Их — телесно, а себя — духовно!
Король Иржи не улыбнулся… Он только рукой махнул, услышав о заключенных братьях из Общины.
— Теперь ты будешь смеяться, брат Ян, — наконец промолвил он, — но с нынешней весны наступило злое, губительное соединение Сатурна с Юпитером и принесло мор…
— Прости, брат король, — прервал Ян. — Но ведь мор начался еще осенью прошлого года.
— Не перебивай, брат Ян. Соединение наступило, правда, в субботу на Фоминой, в апреле этого года, но опасное сближение обеих планет началось с осени прошлого года, и потому я не хотел, чтобы Рокицана ставил на фронтоне эту статую с чашей. По-латыни это называется — дурной omen[204].
Король вздохнул.
Ян улыбнулся. Звездочеты научили короля латинскому языку! Но король с трудом, прерывисто продолжал:
— В те дни из этой чаши сыпались вниз, на людей, всякие змеи, скорпионы, жабы, которых натаскали в нее аисты, что гнездятся на левой Тынской башне. Я распорядился, чтоб изображение святой чаши не осквернялось всякой пакостью и нечистью и чтоб на нее изготовили крышку. Но это дурной знак, говорю тебе, Ян, хоть ты и будешь смеяться, как смеешься тому, что Гершик научил меня кое каким латинским словам.
Осенью прошлого года видны были капли крови на листве плодовых деревьев, И такие же капли опять появились весной, не успели деревья приодеться весенними листьями. Эти капли падали даже на траву. Значит — война, милый Ян!
И не только война при помощи оружия. Нет, Ян, против нашей державы ведется и другая война — война при помощи клеветы, неслыханной среди христиан! Вот, Ян, что пишет мне пан Костка из Франции. В письме, которое у меня под подушкой, он, уже второй раз с тех пор, как уехал, сообщает, что во Франции все держится и распространяется слух, будто я — убийца короля Ладислава, что жена начальника округа Тура — Мадлена де Фуа, дочь французского короля Карла Седьмого, непоколебимо уверена, будто она не стала чешскою королевою только из-за того, что жених ее был отравлен коварным правителем Иржиком либо Иржиковой развратной женой.
Если так думает Мадлена — значит, так думают во Франции поголовно все. А я рассчитываю с этими князьями заключить договор и союз против папы! Как могу я, убийца, смотреть этой даме в глаза? Столько лет прошло после жалостной кончины Ладислава, принцесса вышла замуж и, наверно, имеет детей, а все верит и будет до смерти верить, что я погубил ее жениха… Видишь ли, Ян, самое тяжкое в таких разговорах — это то, что стоит только пустить их в оборот, как они побегут во все стороны, дальше и дальше, и их нельзя остановить ни плотинами, ни словами; они — как стоглавая змея: ты ей обрубил одну голову, а на ее месте выросли две… И нет помощи, нет друга, который подал бы совет…
Король прослезился. Он лежал перед Яном, с одутловатым лицом, взлохмаченный, за последние месяцы сильно поседевший, с отеками под глазами, с желтизной вокруг носа и губ, печальный, больной.
Палечек подумал, прежде чем возразить. Наступило долгое молчание, во время которого слышалось лишь потрескиванье горящей свечи.
Наконец он заговорил:
— Если ты можешь некоторое время обойтись без моих услуг, я сам съезжу в Турень и проверю, не засмеется ли опять невеста нашего юного короля, о которой говорят, будто она со дня его смерти ни разу не улыбнулась.
— Ты хочешь это сделать?
Ян кивнул. Король взял его руку в свои широкие мягкие ладони и пожал ее долгим: благодарным пожатием.
XXII
Шут короля Иржи пустился в дальний путь…
Приготовления его были очень странны. Он взял с собой мешок золота, но оделся как простолюдин. Захватил палку, лютню и котомку с хлебом. Хлебом для себя и для птиц небесных, с которыми он собирался беседовать на привалах.
Простился он только с королем Иржи да с Матеем Брадыржем. А больше никому о своем путешествии не говорил. Просто исчез из королевского дома и из города. Подвигался он медленно, так как все время шел пешком. Предпочитал городам деревни, и если останавливался на ночлег где-нибудь возле замка, то выбирал какую-нибудь корчму в слободе, избегая хозяев замка и их дворни.
В эту предосеннюю пору чешская земля была печальна. По ней еще бродил мор, подбирая остатки. Жатва его уже миновала, и коса его звенела теперь во всю мочь только в Моравии да Силезии. Велики были в это время страдания народа в Кладской области.
Ян не пошел Вшерубским перевалом, не желая растравлять старую сердечную рану видом пустого замка Страж. Из Пльзни, которую он прошел, не останавливаясь, от ворот к воротам, он направился в Тахов. Там переночевал возле замка пана Буриана. Тот год в духов день у Буриана в замке останавливались пан Альбрехт Костка с рыцарем Марини. Яну много рассказывали о них.
Путь привел его к границе королевства возле Хеба. Он переночевал, вместе с другими путниками, у монахов Вальдсассена. Монастырь этот находился под властью короля Иржи и славился своим благоустройством и богатством. Из разговоров с путешественниками Ян узнал, что в Германии страх перед его королем еще не исчез.
В последующие дни он прошел много лесов и болот, ночевал в корчме в Байрейте.
В городе Нюрнберге он задержался дольше. Осматривал древний кремль и мрачные церкви; маленькие площади напомнили ему Прагу, так же как укрепления и извилистые улицы. Так как он расплачивался хорошей чешской монетой, на постоялых дворах и в корчмах его всюду принимали как желанного гостя, а игрой на лютне он располагал к себе и купцов, попивавших густое пиво и в поте лица поедавших толстые коричневые колбасы из потрохов. Разговоры купцов вращались только вокруг денег и товаров, за которые можно эти деньги выручить. Их жен, толстых и тщеславных, Ян увидел в воскресенье перед храмом святого Себальда. Он играл их детям на лютне, напевая то чешскую, то итальянскую песенку.
Ян вспоминал итальянские города с их воздушным величием и людьми, полными беспечной игривости. Здесь он поминутно ждал, что на него вот-вот обрушатся всей своей тяжестью здания и чудовищная грубость людей. Так было и в Нюрнберге и в Аншпахе, резиденции Иржикова друга, маркграфа Альбрехта. В Швабии стало уже веселей. В Штутгарте он увидал на улицах и в окнах множество хорошеньких женщин и прелестных детей в странных одеждах. На женщинах были очень длинные юбки и яркие корсажи. Глубокий вырез соблазнительно открывал грудь в кружевах сорочки. На головах — белые чепцы и украшения из золотых монет; у замужних — волосы распущены по плечам, а у девушек спрятаны под чепцами еще больших размеров, чем у женщин. Народ все светловолосый и голубоглазый, улыбающийся, приветливый.
