Погрузили в машину и увезли. Полгода она отъедалась у своих, под Вологдой, а потом хитростью вернулась обратно. Номера детдома она не помнит, голова стала сдавать и уши, а зрение ничего, жаловаться нельзя. Внукам до сих пор все сама перештопает, перечинит. Кричать с ней громко не надо, лучше говорить пореже. Адреса детдома тоже не знает; где-то на Выборгской…
Беседу с последней старушкой вел Серебровский.
— Как же вы, бабушка, сдавали чужого ребенка и абсолютно ничего не взяли на заметку? — спросил он досадливо.
По лицу старушки ему показалось, что она не расслышала, поэтому он, перегнувшись через стол, прокричал:
— Записать надо было, бабушка!
Она посмотрела на него светлыми от старости глазами и ответила:
— Хорошо, в другой раз запишу. Потом подумала и спокойно добавила:
— Дурак ты.
Соседки стали дергать ее за рукава, но она вынула из кофты носовой платок и громко высморкала свой крупный, мужицкий нос.
— А чего он мне сделает? Я полиции не очень-то боялась, когда сына забирали в шестнадцатом году. А уж милиция у нас своя. Кто ей правду скажет, если не мы?..
Боясь скандальной старухи, а заодно и ее сына, которого, видимо, преследовало царское правительство, Серебровский пояснил, что не обижается на нее из уважения к ее сединам.
К счастью, в комнате никого из сотрудников не было, когда он разговаривал с ней.
Сазонов требовал, чтобы вся эта болтовня аккуратно записывалась. Больше того, в результате бессмысленной старческой болтовни посыпались из Управления новые запросы.
Вместо Кравченко стал разыскиваться Зубарев Михаил Константинович.
Уж по сравнению с этим даже нудные дела алиментщиков были куда интереснее. Допрашивая их, Серебровский хотя бы ощущал сладостное чувство власти и благородного гражданского негодования, льстившее ему самому.
Но и тут все было не так просто с новым начальником. Казалось бы, вопрос ясен: преступник пойман, надо его изолировать. К этому призывал Уголовный кодекс. Сазонов же любил «разводить бодягу».
Столкновение произошло вскоре, после перехода Серебровского в подчинение к майору.
С месяц молодой оперуполномоченный ловил двух кормильцев, находящихся в бегах, проявил при этом чудеса изобретательности и служебного рвения, а когда поймал их, майор отказался испрашивать санкцию прокурора на арест.
Они не любили друг друга, Сазонов и Серебровский.
Презирая своего начальника, Серебровский сдерживал себя только страхом, а страх наращивал еще большую неприязнь и презрение. Скрыть эти чувства было трудно, да Серебровский временами и не очень пытался. Ему нравилось потом рассказывать сослуживцам:
— Сегодня я как врезал своему сухарю!
Ничего особенного он и не «врезал», но, пользуясь внешней безропотностью Сазонова, иногда разговаривал с ним довольно нахальным тоном, правда все время при этом бдительно следя, не хватает ли он через край, чтобы можно было тотчас же поправиться.
Неприязнь же Николая Васильевича к Серебровскому выражалась только в том, что майор никогда не смотрел ему в лицо, словно на этом лице было написано такое, что ему, майору, не хотелось или неприлично было читать. Кроме того, Сазонов разговаривал с этим подчиненным, избегая непосредственного к нему обращения. Беседа получалась мучительно неопределенной, будто Сазонов говорил в гулкое пространство: «Хорошо бы отправить… Надо бы проверить… Следует запросить…»
Выслушав Серебровского, который возбужденно и радостно доложил ему, что алиментщики наконец задержаны, Сазонов тихо сказал:
— Их придется отпустить.
— То есть как отпустить? Это же чистая сто пятьдесят восьмая!..
— Но они ведь работают.
— Удрав с Украины в Ленинград! Я же вам только что докладывал!.. В ножки мы им, что ли, должны кланяться за то, что они, видите ли, работают!..
— Находясь на работе, они получают зарплату. Один — семьсот восемьдесят рублей, второй — девятьсот двадцать. Следует взыскивать с них положенные по суду суммы.
— Так ведь снова удерут же! — вскрикнул Серебровскйй.
Его, помимо прочего, выводило из себя, что начальник все время смотрел в разные углы комнаты. Пытаясь поймать его взгляд, Серебровский поводил головой из стороны в сторону, но глаза начальника были неуловимы.
— Могут и не скрыться. Во всяком случае, не сразу, — сказал Сазонов. — А покуда на детей будут поступать деньги.
— Я, товарищ майор, не понимаю вашего отношения к законности, — сказал Серебровский. — Существует статья. По закону мы обязаны их арестовать…
Сазонов пошевелил своими мятыми серыми губами и сделал горлом глотательное движение, как человек, который проглотил нечто очень твердое и неразжеванное.
— Законы и статьи призваны улучшать жизнь людей. Их надлежит применять только так, чтобы от этого честному человеку жилось легче.
— А в данном случае легче всего будет преступникам! — насмешливо воскликнул Серебровский.
— Имеются в виду дети, — коротко ответил Сазонов. Воспользовавшись тем, что начальник стал что-то писать, Серебровский, который уже давно держался на кончике своего терпения, раздраженно махнул рукой, прошептал кое-что невнятное, о чем потом можно было рассказывать, что он «здорово дал прикурить этому сухарю», и пошел к своему столу.
— Вернитесь, капитан! — тихо не то позвал, не то приказал Сазонов.
Тот удивленно обернулся.
— Хорошо бы усвоить, что существует определенная форма служебных взаимоотношений. — Щеки и лоб Сазонова стали коричневыми: это он так краснел. Негнущимся, ровным голосом он продолжал: — Хотелось бы не забывать, что нарушение этой формы приводит…
— Виноват, товарищ майор! — быстро сказал Серебровский.
Тем временем шли своим чередом розыски Зубарева Михаила Константиновича.
Как свет потухшей звезды, продолжали поступать запоздалые ответы на запросы о Кравченко. Словно нарочно, именно сейчас, когда интерес к нему пропал, сыпались письма одно за другим. Уничтожать их все равно было не положено, они распирали папку, и, похлопывая по ней, Серебровский подмигивал:
— Дела идут — контора пишет!.. Одних почтовых марок рублей на полтораста, да еще человеко-часов тысяч на десять! А в результате — выслуга лет! Дадут нам ордена и медали за протертые штаны… Красота работенка!..
Розыски же Зубарева двигались с привычным скрипом.
Все повторялось — в который раз! — сначала: запрашивали — не отвечали, еще запрашивали — еще не отвечали. Тоска брала смертная, и только Николай Васильевич Сазонов, поднося наискосок, близко к своим глазам, все прибывающие бумажки, водил носом от одного их края к другому, будто тщательно вылизывая то, что там было написано.
Однажды в комнату сазоновского отделения неожиданно вошла Лида из адресного бюро. Это было в обеденный перерыв, она торопливо доедала на ходу пирожок.
— Никого нет? — спросила она, увидев, что за одним из столов сидит лишь Серебровский.
Он засуетился, вскочил, открыл крепкие белые зубы.
— Хорошенькое дело — никого! А я?..
— Передайте, пожалуйста, товарищу Сазонову, — сказала Лида и положила на ближайший стол листок бумаги.
Нагнав девушку в полутёмном коридоре, Серебровский, озираясь, попытался взять ее за руку.
— Ну, Лидочка, ну чего ты!.. Я ведь тогда не мог: как раз назначили тренировку. Нашу команду в класс «Б» собираются переводить… Ты мне не веришь, да? Я же вижу по глазам: не веришь, нет?..
По коридору в это время пошли с обеда сотрудники.
— Вы могли бы хоть позвонить по телефону, — сказала Лида, мечтая услышать в ответ, что он звонил, но не застал ее. И чтобы уколоть его, прибавила давно заготовленное: — У меня в тот вечер были другие приглашения…
Но капитан вдруг выпустил ее уже не сопротивляющуюся руку.
— Хорошо, я передам майору.
Деловито кивнув ей, он сделал сосредоточенное лицо и пристроился к кому-то проходившему мимо.
Листок, принесенный Лидой, провалялся на столе несколько дней: работник, сидевший на этом месте, был в командировке, а Серебровский обо всем забыл.
Дня через три кто-то походя наткнулся на эту бумажку, повертел ее, увидел фамилию Зубарева — она уже изрядно приелась в отделении — и положил на стол к Сазонову.
Он тотчас же узнал почерк Лиды.
«Зубарев Михаил Константинович. Год рождения — 1910. Проживает — Саперный переулок, 5, кв. 12».
Сазонов не стал никого посылать по этому адресу, а пошел туда сам.
Никакого определенного плана у него не было. Зайдя в контору домохозяйства, он посмотрел последние записи по домовой книге; потом побеседовал с паспортисткой.
Прописка у Зубарева была свежая. Приехал в Ленинград после демобилизации. Семья — жена и десятилетняя дочь. Место работы — техническое училище. Занимаемая должность — замполит.
