К этим сведениям паспортистка могла добавить немногое. Жилец ходит в военно-морской форме. Проживает в коммунальной квартире. Вход с улицы, третья лестница, второй этаж, направо.
Для того чтобы паспортистка попусту не стала болтать по двору — уж слишком она оживилась, — Сазонов порасспросил ее и о других жильцах. Вопросы его были невинные, глаза паспортистки подернулись птичьей пленкой скуки.
У третьей лестницы он задержался немного, покурил, снова упрямо понадеявшись на свое сыщицкое счастье: а вдруг да распахнется дверь и выйдет прямо на него Зубарев, как две капли воды похожий на ту солдатскую фотокарточку, что лежала сейчас в нагрудном кармане.
Из дверей никто не выходил.
Урвав среди дня еще часок, Сазонов пошел в училище. В отделе кадров он попросил личное дело замполита Зубарева. Взяв в руки папку и еще не раскрыв ее, Сазонов ощутил вдруг такое яростное и в то же время усталое желание, чтобы за этой тонкой картонной обложкой оказался разыскиваемый человек, такое нетерпение охватило Сазонова, что он отошел к окну и еще некоторое время не открывал папку, делая для себя самого вид, что ему надо сперва расстегнуть пальто, приготовить блокнот, вынуть вечное перо.
И только когда все это было медленно, методично проделано, он перевернул обложку.
К анкете, лежащей поверх всех бумаг, была приколота фотография военного моряка. Сазонов положил рядом фотокарточку солдата.
Придирчиво всматриваясь в оба изображения и не находя в них бросающегося в глаза сходства, Сазонов стал выискивать его по мелочам, в розницу. Глаза и подбородки, кажется, схожи. Носы разные.
Он поднес обе карточки поближе к окну, вымаливая у себя снисходительное отношение к своей чрезмерной требовательности.
Совершенно одинаковый разрез глаз и совершенно одинаковые подбородки. Насчет носа вопрос спорный.
Насупив свои тяжелые брови, Сазонов листал документы.
Автобиографию Зубарева он прочитал дважды: в особо важных местах шевелил губами и шепотом произносил отдельные слова: «вторично», «погибла», «в Ленинграде».
В блокноте записал: «Женат вторично. Первая жена погибла в период Отечественной войны. До отбытия на фронт проживал в Ленинграде».
Пока все сходилось. Он вынул носовой платок и вытер лоб.
Оставалось выяснить главное, то, чего не могло быть в документах.
Дождавшись звонка на занятия, Сазонов пошел к замполиту. Когда он вошел в кабинет, Зубарев, стоя боком к дверям, принимал, очевидно, какое-то лекарство: он высыпал из пузырька на ладонь мелкие цветные шарики и забрасывал их себе в рот.
Смутившись, что его застали за таким занятием, Зубарев улыбнулся и развел руками:
— Гомеопатия!..
Несмотря на то что он был совершенно сед, лицо его светилось мальчишеским простодушием.
— Прошу извинить, — сказал Сазонов, показывая Зубареву свое удостоверение.
Зубарев мельком заглянул в протянутую книжечку и беспокойно спросил:
— Неужели наши ребята опять что-нибудь натворили?
— Никак нет, — сказал Сазонов. — Пришел побеседовать с вами по личному вопросу.
— Со мной? Пожалуйста. Я за собой криминальных грехов не таю…
Он снова улыбнулся и одернул на себе старенький короткий кителек. Зубарев был невелик ростом, и все на нем было какое-то аккуратно коротенькое, словно купленное в магазине «Детский мир».
Пригласив Сазонова сесть на диван, он устроился рядом. Теперь свет из окна падал прямо на его лицо, на удивительно для взрослого человека голубые глаза, и Сазонов вдруг отчетливо увидел сходство с солдатом Кравченко.
— С вашего разрешения я закурю, — сказал Сазонов.
Заметив, что посетителю как-то не по себе, Зубарев пошутил:
— Вы не волнуйтесь, товарищ майор: я не убегу…
— Обстоятельства вынуждают меня, — сказал Сазонов, — задать вам ряд вопросов личного порядка. Имя-отчество вашей покойной супруги — Зоя Семеновна?
Зубарев кивнул.
— В сорок втором году, в январе месяце, при артобстреле, — продолжал Сазонов, — в вашу квартиру попал немецко-фашистский снаряд. Так?
Расстегнув ворот кителя, Зубарев снова кивнул.
— Известна ли вам дальнейшая судьба вашего сына? — спросил Сазонов.
— Он погиб при эвакуации через Ладогу, — спокойно ответил Зубарев. — Я трижды наводил справки, последний раз в сорок шестом году.
— Прошу прощения, имя вашего сына?
— Иван.
— Не могли бы вы сообщить какие-нибудь особые телесные приметы ребенка: шрамы, бородавки, родимые пятна?..
— Он жив? — быстро спросил Зубарев.
— Определенно утверждать не могу, — сказал Сазонов. — Но есть некоторые основания полагать… — Он не закончил фразу и вынул из кармана фотокарточку Кравченко. — Эта фотография вам ничего не говорит?
С фотографией в руках Зубарев подошел к свету. Сазонов поднялся следом и встал за его спиной. Сделал он это потому, что ему хотелось быть ближе к Зубареву в тот момент, когда надо всей силой своей веры поддержать его, может быть, слабо затлевающую надежду.
— Я ничего не понимаю… — сказал Зубарев, медленно рассматривая карточку; он обернулся с виновато-беспомощным лицом. — Ему было три года… Война ужасно отшибает память, Все время встречаешь людей, которых ты когда-то встречал, и не можешь вспомнить, кто они. У вас так бывало?
— Бывало, — сказал Сазонов.
— Вы могли бы узнать своего сына через шестнадцать лет?
— Мой сын пропал без вести в сорок третьем году.
— Вы его искали?
— Искал, — сухо ответил Сазонов.
Зубарев снова стал всматриваться в фотографию. Сазонов увидел сзади, как постепенно краснеют его уши.
— Вы спрашивали относительно примет, — сказал Зубарев. — В зиму перед войной я катал его на финских санях с горы. Сани опрокинулись. Я тоже упал и придавил его ногу к железному полозу. Пришлось зашивать, шрам, должно быть, остался… Может быть, это вам поможет?
«Почему вам?» — подумал Сазонов.
И, словно угадав его мысль, Зубарев поправился:
— Я нехорошо сказал… Как ваше имя-отчество?
— Николай Васильевич.
— Поймите меня правильно, Николай Васильевич. Я должен точно знать, я должен быть совершенно уверен, что это мой сын…
— Какую ногу вы ему ушибли?
— Сейчас вспомню. — Он вытянул перед собой руки, придав им такое положение, в котором они были много лет назад, когда он толкал впереди себя финские сани с ребенком. — Правую!
Все это он проделал быстро и не совсем сознательно, не видя или не понимая, что делает.
Сазонов больше задерживаться не стал. Сказав, что известит Зубарева в случае надобности, он ушел.
По дороге в Управление Сазонов раздраженно корил себя, что зря рассказал совершенно постороннему человеку о своем сыне.
И еще он подумал, как бы сам вел себя, если бы к нему пришли с той же вестью, с которой явился он. Скрипнув зубами, он даже зажмурился — так пронзительна была эта мысль. И все-таки… и все-таки он тоже хотел бы быть уверен, что найден именно его сын.
Много лет назад, потеряв надежду найти сына, он пробовал пить, но горе, настоянное на водке, становилось еще крепче. Уже давно ясно было, что эта военная формула «без вести пропавший» ничего иного не означает, как смерть, однако ожесточенная вера в эту формулу приносила облегчение, она была похожа на веру в загробную жизнь.
Вернувшись в Управление, Сазонов тотчас же написал письмо Федору Кравченко с просьбой сообщить, имеются ли у него какие-нибудь особые телесные приметы — шрамы, бородавки, родимые пятна — и где они расположены.
Ответ пришел быстро.
У Федора Кравченко на правой ноге, под коленкой, оказался шрам.
«Искал я еще чего-либо подходящего, — сообщал солдат, — но в остальном тело у меня чистое, а откуда взялся ко мне этот шрам, сказать не умею».
Не медля, Сазонов написал в политотдел воинской части: он просил отпустить Кравченко в краткосрочный отпуск для свидания с отцом.
В отделении уже знали о предстоящем свидании, такие события случались не часто, и весть о нем разнеслась по коридорам Управления.
Примчался редактор многотиражки, сказал, что под это дело надо отвести три колонки на второй полосе.
— Кстати, товарищ Сазонов, вы не выясняли, солдат — отличник службы? — спросил редактор.
Сазонов ответил, что этими подробностями он не интересовался.
— А у Зубарева есть правительственные награды?
И этого Сазонов не знал.
Капитан Серебровский, находившийся тут же в комнате, строго сказал редактору:
— Вы мало пропагандируете гражданский розыск. Ему надо придавать широкое политическое звучание!.. Молодежь должна воспитываться на этих примерах.
Редактор обернулся несколько оробело: он знал, что газета всегда что-нибудь мало пропагандирует или недостаточно отражает.
— А вы могли бы, товарищ капитан, написать об этом конкретном случае статью для нашей многотиражки? — спросил редактор.
