не узнает Сашу.
– Хватит толкаться, – бурчит он.
– Здравствуйте, мои ягодки, – говорит Саша.
Лева приподнимается на кровати:
– Папа?
Саша наклоняется и легким движением поднимает обоих на руки, будто они не тяжелее пушинок. Квартира впервые за много месяцев оглашается детским смехом. Дети, как щенята, вертятся у Саши на руках и борются за его внимание. Он переносит их поближе к печке, и Вера вслушивается в их лихорадочные голоса.
– Папочка, я научился разжигать печку…
– А я умею рубить дрова…
– Ветчина! Ты принес ветчину!
Вера опускается на кровать возле матери; та с трудом улыбается.
– Он вернулся, – шепчет мать.
– И принес нам еды.
Мать безуспешно пытается сесть. Вера помогает ей, поправляет подушки, наклонившись, она чувствует зловоние, которым отдает дыхание матери.
– Побудь сегодня с семьей, Вера. Без очередей, без походов к Неве за водой. Без войны. Отдохни. – Мама откашливается в серый носовой платок. Обе притворяются, что не видят крови.
Вера гладит ее по лицу:
– Я заварю тебе сладкий чай. Попьешь с ветчиной.
Мама кивает и снова закрывает глаза.
Вера еще немного сидит рядом с ней, вслушиваясь в какофонию из тяжелого дыхания матери, смеха детей и голоса мужа. Почему-то она чувствует себя лишней. Она укрывает мамино обессиленное тело и встает.
– Он так гордится тобой, – сипло говорит мать.
– Саша?
– Твой папа.
У Веры стискивает горло. Она молча отходит от кровати, и Левин смех согревает ее больше, чем десяток стульев, пущенных на дрова. Она достает чугунную сковородку и поджаривает на капельке масла пару ломтиков ветчины, тонко режет лук и ссыпает его в сковороду.
Настоящий пир.
Комнату заполняет шипение и запах жарящихся ветчины и лука. Вера добавляет всем в чай дополнительную каплю меда. Когда все они располагаются на старом матрасе – стульев больше нет, – воцаряется тишина. Даже мама совершенно захвачена этим забытым чувством – вкусом и структурой пищи.
– Можно добавки, мамочка? – просит Лева, пальцем соскребая со дна чашки остатки меда.
– Нет, нельзя, – тихо говорит Вера. Даже такой царский завтрак никого из них не может насытить, но ничего не поделаешь.
– Сходим-ка мы с вами в парк, – говорит Саша.
– Там все заколочено, – возражает Аня, – как в тюрьме. Там больше никто не гуляет.
– А мы погуляем, – улыбается Саша, будто это самый обычный день.
Идет снег. Очертания города расплываются за белой пеленой. «Драконьи зубы» не отличить от обычных сугробов, траншеи – от укрытых снегом канав. Медный всадник почти полностью скрыт за мешками с песком. То на скамейках, то возле дороги попадаются странные белые холмики, пусть и не слишком заметные. Только бы дети не поняли, что там, думает Вера.
Парк застилает белый искристый покров. С заледенелых веток свисают сосульки. Веру поражает, что горожане не срубили ни единого дерева. Во всем Ленинграде не осталось уже ни деревянных заборов, ни скамеек, ни досок, но деревья в Летнем саду по-прежнему целы.
Дети бросаются в снег, делают ангелов и хохочут.
Вера садится рядом с Сашей на черную железную скамейку. Деревце возле них дрожит на ветру, стряхивая с ветвей ледышки и снежную пыль. Вера берет его за руку, и пусть через варежки она не может почувствовать его кожу, ей достаточно и этого.
– Через Ладожское озеро прокладывают ледовую трассу, – наконец произносит он, и Вера понимает, что ради этой новости он и приехал.
– Я слышала, что все грузовики уходят под лед.
– Пока да. Но у них получится. Они смогут привезти в город продукты. И вывезти отсюда людей.
– Думаешь?
– Это единственный путь для эвакуации.
– Разве? – Она отводит взгляд, решив не рассказывать ему об их прошлой попытке, о том, как она едва не погубила детей.
– Как только дорога станет надежной, я устрою, чтобы вас внесли в списки.
Она не хочет это обсуждать, считает неважным. Имеет значение только еда и тепло. Лучше бы он просто обнял и поцеловал ее.
Может, сегодня они займутся любовью, думает она, прикрывая глаза. Только хватит ли у нее сил? Она бывает так слаба, что даже с трудом сидит ровно…
– Вера, – окликает он.
Она смотрит на него, на мгновение жмурится. Мысли теперь часто путаются, и даже в такую минуту ей сложно сконцентрироваться.
– Что?
Она смотрит в его ясные зеленые глаза, в которых видны тревога и страх, и в памяти всплывает день, когда они познакомились. Он прочел ей стихотворение, что-то про розы. А позже, когда они снова встретились в библиотеке, сказал, что ждал, пока она вырастет.
– Не сдавайся, – говорит он.
Она сосредоточенно хмурит лоб, но вникает в его слова лишь тогда, когда он начинает плакать.
– Хорошо, – тоже расплакавшись, шепчет она.
– И помоги выжить детям. Я придумаю, как вас вытащить. Потерпите еще немного. Обещай мне, – он легонько встряхивает ее за плечи, – обещай, что вы продержитесь.
Вера облизывает обветренные губы.
– Продержимся, – отвечает она, стараясь поверить своим же словам.
Он притягивает ее к себе и целует; его губы сладкие, как спелые персики. Когда он отстраняется, никто из них больше не плачет.
– Завтра у тебя день рождения, – говорит она.
– Двадцать шестой.
Она приникает к нему, и он обнимает ее. Пару часов они могут побыть обычной семьей, решившей погулять в парке. Детский смех привлек людей: они смотрят через ограду, как пациенты сумасшедшего дома. В городе давно уже никто не слышал, как смеются дети.
Это лучший день в жизни Веры – как ни странно это звучит. Пока она идет к дому под руку с мужем, события этого дня сияют в ней золотистым свечением, она постарается как можно бережнее сохранить их в памяти. Долгие месяцы ее будет греть этот свет.
Но, войдя в квартиру, Вера сразу же чует неладное.
Здесь темно и ужасно холодно – настолько, что дыхание вылетает облачками пара. Вода в кувшине на столе подернулась ледяной коркой, а на железной печке в сумраке белеет иней. Буржуйка погасла.
Вера слышит мамин кашель и бросается к ее кровати, Саше она кричит, чтобы он растопил печку.
Мама тяжело дышит, с присвистом и каким-то бульканьем. Такой звук бывает, когда перезрелые фрукты продавливают сквозь сито. Лицо у матери точно лежалый снег. Кожа вокруг рта потемнела и отдает синевой.
– Верочка, – шепчет она.
Или Вере послышалось?
– Мама…
– Я ждала Сашу, – еле слышно шелестит мать.
Вера хочет взмолиться, сказать, что Саша не останется надолго, что он скоро уедет и ей нужна мама, но она…
Я…
Я больше не могу говорить.
Я только смотрю на маму и от любви к ней даже перестаю ощущать голод.
– Я
