Двадцать четвертого мая вышел номер «Правды», со статьями об угрозе чумы, нависшей над Баку. Как только этот номер попал на заводы, волна сочувствия поднялась среди рабочих — новая волна из тех следующих одна за другой и все нарастающих волн, которые вместе составляли грозный шквал 1914 года.
Константину из-за ареста так и не пришлось побывать в Баку. Но все прошлое лето, проведенное в Тифлисе, бакинские события были в центре его внимания.
Вот почему, когда Петербургский комитет партии посылал его то на один, то на другой завод, он так рассказывал о Баку, как будто бы только что вернулся оттуда.
Однажды в жаркий летний день Константин приехал на Путиловский завод для выступления. Его провели к тому месту, где огромный двор Путиловского завода, раскинувшийся среди множества разнообразных заводских зданий, несколько сужается и где издавна высится пирамидальная, сложенная из серо-голубых камней часовня.
Константин говорил о справедливости требований, предъявленных бакинскими нефтяниками, о грандиозном размахе забастовки, о высокой политической сознательности бакинских пролетариев.
Раскаленная солнцем, перетертая сотней тысяч ног, мельчайшая пыль заводского двора жгла лицо Константину и лезла ему в рот. Он говорил хрипя, с усилием. Издалека доносились какие-то отчаянные крики. И несколько тысяч человек, которые окружали Константина, слышали эти крики. Но люди стояли сплошной стеной, и никто не уходил.
— Вот она — великая рабочая солидарность! — подумал и тут же сказал Константин.
На его призыв помочь бакинцам все множество людей всколыхнулось.
— Да здравствуют наши товарищи в Баку! — крикнул кто-то, и трепет этого голоса подсказал Константину, что говорить больше не надо. Весь двор гудел: речь его дошла до рабочих сердец.
— Эй, товарищи! Подмогнем бакинцам! — рявкнул кто-то простуженным басом. — Эй, подмогнем!
И сразу же молодой рабочий, стоявший впереди (по каким-то ему самому необъяснимым признакам Константин угадал в нем токаря — может быть, по черточкам пристального внимания в глазах), сорвал с себя черный картуз и пошел с ним, между людьми. Константин издали видел в толпе его преждевременно облысевшую голову, отчего особенно заметен был высокий, красивый лоб.
Так на слово «солидарность», взятое из международного словаря пролетарской борьбы, отозвалось это русское «подмогнем», родившееся в глубине большого сердца одного из стариков путиловцев. И надолго запомнилось это слово Константину.
Сбор денег еще не закончился, когда проходные калитки, ранее запертые, открылись и рабочие хлынули в них. Но тут откуда-то сбоку во двор ворвалась конная полиция — оскаленные морды коней, белые кители полицейских, нагайки, взметнувшиеся к пыльному небу. Раздался ружейный залп. И вдруг среди общего смятения, криков и стонов раздалось:
— На баррикады, товарищи!
С разных сторон с силой и гневом кричали:
— На баррикады! На баррикады!
И тут же с возвышения, состоящего из каких-то старых досок, посеревших от времени, полетели в полицейских увесистые куски железного лома, камни, гайки — все, что попадалось под руку. Константин не заметил, как тоже очутился по ту сторону этого возвышения и, нагнувшись, поднял из кучи старого лома какую-то покрытую ржавчиной отливку. Но в этот момент кто-то с силой схватил его за руку. Высокий лоб, безволосый череп, молодые глаза и улыбка, мечтательная и воодушевленная. Перед ним был тот самый токарь, который собирал деньги. Он сунул Константину в руку тяжелый картуз, весь до краев наполненный медной монетой. Эта же заботливая сильная рука схватила Константина за локоть и потащила за собой. Константин, повинуясь токарю, быстро уходил от места побоища по бесчисленным переходам огромного Путиловского двора, который то расширялся до размеров городской площади, окруженной мрачными громадами цехов, то сужался и превращался в тесный и ломаный переулок. В одном из таких переулков проложены были рельсы, здесь стоял паровозик «кукушка» с длинной старомодной трубой. Машинист махал им из окошечка. Провожатый подсадил Константина, машинист протянул ему жесткую руку и помог подняться. Паровозик, шипя и отфыркиваясь, тронулся. Вдогонку раздалось:
— Так ты передай!
«Я передам», — подумал Константин, бережно держа картуз. Наверно, впервые в жизни Константина деньги, которые всегда связывались у него с представлением о мучительстве и надругательстве, сейчас вызывали чувство благоговения. «Священные копейки», — подумал он.
* * *
Следующий вечер выдался свободным. Константин зашел к Оле Замятиной узнать, нет ли писем от Людмилы, какой-либо весточки о ней.
На этот раз открыла ему не Ольга, а толстая хозяйка.
— К барышням? — спросила она, ощупав его цепким взглядом, и, не дожидаясь ответа, ушла, шурша шелковым подолом.
По темному коридору Константин на память добрался до двери. В комнате все было перевернуто, один чемодан стоял уже упакованный, другой Ольга, растрепанная и раскрасневшаяся, набивала вещами и, видно, никак не могла всего уместить — книги громоздились на полу. Константина она встретила приветливо, как старого знакомого.
— У меня есть опыт быстрой упаковки книг, — сказал он и стал помогать ей.
Да, она собиралась домой, сдала уже последние зачеты и перешла на второй курс.
— Нет, письма от Людмилы не было, — коротко сказала она.
Покончив с книгами, он подошел к столу, чтобы напиться воды, и увидел газету со своей статьей о событиях на Путиловском заводе. Некоторые места статьи были отчеркнуты и в том числе слово «подмогнем», возле него поставлен был вопросительный знак.
— Что это за статья? — спросил Константин.
— Очень интересная статья.
— А что у вас здесь отмечено?
— Да вот оборот речи неправильный, «Подмогнем», «подмогнуть» — уродливое словообразование. И почему бы просто не сказать: «поможем», ведь речь идет о помощи.
— Не только о помощи, — ответил Константин. — Речь идет о подмоге. В помощи нуждается слабый, подмога предназначена тому, кто сам может, и на Путиловском речь шла именно о подмоге бакинцам.
Ольга не спускала взгляда с его оживленного лица.
— Значит, вы были там? Может, это вы и писали? — спросила она.
— Почему я? — спохватился Константин, досадуя на себя за то, что проговорился.
Она усмехнулась и снова занялась укладкой вещей.
— Напрасно вы, Костя, от меня скрываетесь, — сказала она неожиданно, и сердце у него повернулось: как давно никто не называл его по имени! — Я не болтлива. И достаточно, взглянуть на ваше лицо, чтобы понять все. Вы, конечно, были там, и не только на Путиловском заводе, но и в Баку были, судя по статье.
— А вот в Баку и не пришлось мне побывать, — сказал он мечтательно и с сожалением. — Но я буду, непременно буду там. — И про себя подумал: «Да, я доставлю бакинцам питерскую подмогу».
— Будете в Баку? — спросила Ольга и, широко раскрыв глаза, глядела на него.
Он не понимал выражения ее глаз и какой-то личной заинтересованности, которая слышалась в ее вопросе:
— Вы правда будете в Баку?
Константин помолчал. Решение Петербургского комитета о его поездке в Баку еще не состоялось, но оно могло быть вынесено каждый день. Обо всем этом он, конечно, не мог ей рассказать.
— Очень хочется поехать, — ответил он со вздохом.
Теперь молчала она. Сидя на полу, она собирала в новенький несессер всякие мелкие вещи.
— Ну, а если бы я поехал, что бы вы сказали?
— Сказала бы, что вам судьба встретиться с Людмилой. — И, подняв голову, она снова взглянула ему в лицо.
— Людмила Евгеньевна в Баку?
— Да, она в Баку. И ни слова я вам больше не скажу. Это не только ее секрет.
— Но вы поможете мне найти ее?
— Представьте, я не знаю точно, где она находится. Попробуйте найдите в Баку петербургского профессора Баженова, он знает.
— А что петербургский профессор делает в Баку?
— А здесь уже начинается тайна. Не моя и не Людина тайна.
— Тайна пещеры Лейхтвейса, — шутливо сказал Константин.
Но Ольга не улыбнулась на его шутку и, кивнув головой, сказала со вздохом:
— Очень жуткая пещера.
И тут же вскочила с пола. Несессер был собран и замкнут, она его положила рядом с чемоданами.
— Чаем вас на прощанье, что ли, напоить?
— Да ведь у вас все упаковано.
— Пустяки. Домашнее варенье я обратно в Краснорецк не повезу, все равно оставлю хозяйке, посуда вся ее.
Они снова пили чай с кизиловым вареньем. И среди уложенных чемоданов это чаепитие проходило особенно беззаботно и весело. Ни о Людмиле, ни о Баку больше речи не было. Константин рассказывал о некоторых подробностях путиловского митинга, не попавших в газеты. И, только уже прощаясь, Ольга спросила, взглянув ему в глаза прямо и настойчиво:
