На столе перед ним лежал толстый конверт — письмо от дяди Рудольфа из Канна, пришедшее уже три дня назад. Дядя писал слишком часто, соблазняя его рассказами о завидной жизни блестящих молодых людей, получающих солидное жалованье в Вашингтоне, где Рудольф теперь проводил значительную часть времени, выполняя какую-то неоплачиваемую, но, по-видимому, важную работу для демократической партии. Во всяком случае, его имя стали упоминать в газетах, иногда рядом с Элен Морисон и сенатором от штата Коннектикут, вместе с которым он совершал деловые поездки в Европу.
Билли уже собирался взять письмо, но тут зазвонил телефон. Он снял трубку.
— Эббот слушает.
— Билли, это Рода Флинн. — В трубке слышалась музыка и голоса.
— Привет, Рода, — ответил он. Рода была начинающим репортером и хорошенькой девушкой. Дела у нее шли куда лучше, чем у него, — ее материалы уже печатались с подписью. В редакции она всегда строила Билли глазки.
— У меня вечеринка, — сказала Рода, — и лишние мужчины нам не помешают. Я подумала, если ты ничем не занят…
— Извини, Рода, я еще работаю. Как-нибудь в другой раз.
— Ну, в другой так в другой… — Голос ее звучал разочарованно. — Только не слишком усердствуй. Я знаю, сколько они тебе платят, так что не стоит их баловать.
— Спасибо за совет. Желаю повеселиться.
Положив трубку, он снова остановил взгляд на пишущей машинке. Тишину нарушал лишь отдаленный стук телетайпа, а в ушах продолжали звучать шум и веселье, донесшиеся до него из телефонной трубки. Он был бы не прочь пойти на эту вечеринку, поболтать с какой-нибудь хорошенькой девушкой, но тем, о чем ему хотелось поговорить, он ни с кем не мог поделиться.
Какого черта, подумал он, если нельзя поговорить с другими, то поговорю хоть сам с собой.
Он вложил в машинку лист бумаги и принялся печатать.
«1972 год. По разным причинам после Испании я не делал никаких записей. В настоящее время я живу в одиночестве, безвестности и страхе в Чикаго.
Я считаю, что человеку моего поколения и с моей биографией есть о чем рассказать и рассказ этот будет небезынтересен молодым людям грядущих поколений.
Я становлюсь неврастеником. А может, и нет. Мне кажется, что за мной постоянно следят. Мне кажется, что незнакомые люди пристально смотрят на меня. Я приобрел привычку неожиданно оглядываться, когда иду по улице. За последние полгода я четыре раза сменил квартиру. Пока я никого у себя не застал. Может, я наделен даром предвидения и потому предчувствую, что со мной случится. А может, время идет по кругу, а не по спирали и в этом кругу кто-то движется в обратном направлении. Невроз Уильяма Эббота-младшего, пока неизвестный науке.
Если меня убьют или я погибну при странных обстоятельствах, то в этом будет виновна женщина, которая называла себя Моникой Волнер, когда она работала переводчицей в НАТО, а я служил в армии в Брюсселе, и Моникой Хитцман, когда я позже встретил ее в Испании, в маленьком городке Эль-Фаро, неподалеку от Малаги. Она была и, я думаю, остается членом террористической организации, которая, по-видимому, и сейчас действует повсюду в Европе и, возможно, имеет связи с аналогичными организациями в Америке.
Человек, который погиб при взрыве, когда закладывал бомбу в мою машину в Жуан-ле-Пэне во Франции, известен мне только под именем Джордж; он возглавлял группу, в которую входила Моника Волнер-Хитцман. Он был специалистом по огнестрельному оружию и по изготовлению взрывных устройств.
Я пишу это в отделе городских новостей газеты, «Чикаго трибюн», куда меня взяли полгода назад благодаря дружбе отца с одним из редакторов. Отец будет знать, где хранятся мои записи. Я держу эту записную книжку вместе с книгами и бумагами, старой одеждой и разными мелочами, которые у меня накопились за время путешествий, в армейском сундучке в подвале дома, где он живет, поскольку в моей крохотной комнате его негде поставить. Отец знает, что в этом сундучке находится кое-что написанное мною, но он ничего не читал. Я убедил его, что это наброски романа, который он все уговаривает меня написать.
С тех пор как я уехал из Канна, где подвергся весьма строгому допросу французской полиции (там совершенно справедливо подозревали, что между мной и человеком, которого я знал как Джорджа, существует некая связь, но ничего не могли доказать), никого из членов моей семьи не видел — скорее из боязни подвергнуть их опасности, чем из-за отсутствия привязанности. Меня не оставляет мысль, что через двадцать минут после случайного взрыва бомбы я собирался отдать машину матери и ее другу, которые собирались поехать вместе за город обедать, и сейчас я впервые нашел в себе силы написать о том, что произошло на Лазурном берегу».
Он перестал писать, вспомнив, как его допрашивали двое полицейских — сначала вежливо и участливо, а потом резко и грубо, не скрывая своей враждебности. Они угрожали ему арестом, но он понимал, что его хотят запугать, и стоял на своем, снова и снова повторяя, что приехал в Канн, только чтобы посмотреть фильм, поставленный его матерью, что никогда не встречал этого человека и что, насколько ему известно, у него нет никаких врагов. По-видимому, тут произошла какая-то трагическая ошибка.
Наконец они отпустили его, предупредив, что дело не закрыто и что между Францией и Соединенными Штатами существует соглашение о выдаче преступников.
Рудольф как-то странно на него поглядывал, но этого следовало ожидать после истории с пистолетом и глушителем.
— Ты везучий, — сказал Рудольф в аэропорту на следующий день, провожая Билли в Нью-Йорк. — Так и держись.
— Не беспокойтесь, — ответил он тогда.
Уэсли, который был с ними и теперь уже не улыбался, молча пожал ему руку.
Гретхен приехать не смогла. Когда она узнала о бомбе — скрыть это от нее не удалось, — ей сделалось плохо, и она слегла. Доктор обнаружил у нее высокую температуру, но диагноза поставить не сумел и велел ей не меньше пяти дней оставаться в постели.
Когда Билли зашел к ней попрощаться, его поразил ее вид. Она стала синевато-белой и за несколько часов словно уменьшилась.
— Билли, очень прошу тебя… ради меня… будь осторожен, — еле слышно сказала она.
— Постараюсь, — ответил он и, наклонившись, поцеловал ее в горячий лоб.
Билли покачал головой, отгоняя нахлынувшие воспоминания, а затем снова принялся печатать.
«Если бы я мог рассказать полицейским всю правду, мне, возможно, дали бы орден Почетного легиона. В конце концов ликвидация или по крайней мере сокращение шайки преступников, которые терроризируют Европу, — моя заслуга. Конечно, это произошло случайно, но случайности тоже — может быть, даже больше, чем что-либо еще, — следует принимать во внимание. Вся история моей семьи целиком состоит из случайностей, как хороших, так и плохих. Наверное, то же самое происходит и в других семьях.
Несмотря на то что я вроде бы избегаю встреч с родственниками, они часто мне пишут и держат меня в курсе всех своих дел. Я тоже отвечаю бодрыми пространными письмами, из которых следует, что отец почти бросил пить и что в газете у меня все блестяще. Это весьма далеко от истины, поскольку пишу я всего-навсего о работе полиции да о мелких преступлениях. И хотя я не стараюсь убедить отца, что роман, над которым я теоретически работаю, — это нечто вроде «Войны и мира» или что это Великий Американский Роман, я говорю ему, что, кажется, получается неплохо.
Дядя Рудольф — спаситель, совесть и ангел-хранитель нашей семьи — свято бережет семейные узы и, хотя в настоящее время в своей вечной погоне за добрыми делами и курсирует между Лонг-Айлендом, Коннектикутом, Вашингтоном и столицами Европы, находит время писать пространные письма с предостережениями и советами, на которые никто из нас не обращает внимания. Благодаря его усердию — я не встречал другого человека, который бы так любил писать письма, — я узнал, как поживает он сам, мать, которая теперь стала миссис Доннелли, и мой двоюродный брат Уэсли, который остался в Канне и работает матросом на какой-то яхте. Дядя Рудольф находит время и навещает его в связи с одним делом, которое…»
Он перестал печатать, встал и принялся ходить вокруг письменного стола. Затем снова сел, уставился на заложенный в машинку лист бумаги и снова начал печатать, однако теперь уже медленнее.
«Даже теперь я продолжаю считать, что ни о чем, связанном с навязчивой идеей Уэсли, лучше не писать. Мы все — мать, дядя и я — пытались увезти его с Лазурного берега. Счастливые воспоминания, мягко выражаясь, у нас с этим местом не связаны. Даже фестиваль принес сплошное разочарование. Вопреки предсказаниям Симпсона жюри не присудило нашей картине ни одной награды. Мать, которая вскоре собирается приступить к съемкам своей второй картины, пишет, что Уэсли отказался от роли, которую она ему предложила и которая должна была принести ему кучу денег, а также от всех подобных предложений. Вообще-то говоря, Уэсли сейчас, несомненно, самый потенциально богатый матрос на всем Средиземном море. В последнем письме он писал мне, что, покончив со своим „делом“ на Лазурном берегу, он намерен много работать в кино, накопить денег на яхту, чтобы потом, как его отец, возить пассажиров. Судя по письмам, настроение у него довольно бодрое, но на самом деле это может быть и не так, потому что я тоже пишу своим родственникам бодрые письма. Все же у него есть кое-что, чего нет у меня и что может служить источником бодрости. Когда ему исполнилось восемнадцать, он получил свои тридцать тысяч долларов, правда за вычетом довольно приличной суммы на уплату налогов, а его девушка перешла в парижское бюро „Тайма“ и то и дело летает к нему в Канн. Он также пишет, что, за исключением летних месяцев, много играет в теннис и сейчас, наверное, уже может у меня выиграть. Я же после Жуан-ле-Пэна за ракетку и не брался.
