– Пожалуйста, мисс, – сказала горничная на следующее утро, около одиннадцати. – Миссис Милвейн ждет в кухне.
Из деревни прислали длинную плетеную корзину с цветами, и Кэтрин, стоя на коленях на полу в гостиной, разбирала их – Кассандра наблюдала за ней из кресла, время от времени вяло и безуспешно предлагая свою помощь.
Сообщение горничной произвело на Кэтрин странное действие.
Она встала, подошла к окну и, как только горничная удалилась, сказала взволнованно и грустно:
– Ты знаешь, в чем дело?
Кассандра не знала.
– Тетя Селия в кухне, – повторила Кэтрин.
– Почему в кухне? – спросила Кассандра, она действительно не понимала.
– Вероятно, что-то разузнала, – ответила Кэтрин.
– Про нас? – спросила Кассандра, имея в виду то, что больше всего занимало ее.
– Бог ее знает, – ответила Кэтрин. – Но нечего ей делать в кухне. Я приведу ее сюда.
Строгий тон, которым были произнесены эти слова, наводил на мысль, что привести тетушку Селию наверх было по какой-то причине необходимой воспитательной мерой.
– Ради Бога, Кэтрин, – воскликнула Кассандра, вскочив с кресла и явно разволновавшись, – не торопись! Не дай ей заподозрить. Помни, ничего определенного…
Кэтрин кивнула несколько раз, заверяя, что так и будет, однако настроение, в котором она покидала комнату, заставляло усомниться в ее дипломатическом таланте.
Миссис Милвейн сидела – вернее сказать, балансировала – на краешке стула в комнате для прислуги. Была ли у нее веская причина предпочесть полуподвальное помещение или оно просто по духу соответствовало характеру ее изысканий, но, когда ей требовалось сообщить что-то узкосемейное и с глазу на глаз, она неизменно входила через черный ход и садилась в комнате для прислуги ждать хозяев.
Она это делала под предлогом того, что не хочет беспокоить мистера и миссис Хилбери. Однако на самом деле миссис Милвейн сильнее других дам, своих ровесниц, зависела от восхитительного чувства сопричастности к интимным тайнам и страданиям, а гнетущая обстановка усиливала эти ощущения, вот почему от нее трудно было отказаться. Чуть не плача, она стала отказываться, когда Кэтрин пригласила ее пройти наверх.
– Мне надо кое-что сказать тебе наедине, – предупредила она, чувствуя, что ее выманили из засады.
– В гостиной никого…
– Но мы можем столкнуться с твоей матушкой на лестнице. Или потревожить отца, – возразила миссис Милвейн, на всякий случай переходя на шепот. Но так как для успеха дела требовалось присутствие Кэтрин, а та решительно отказалась беседовать на кухонной лестнице, миссис Милвейн ничего другого не оставалось, кроме как последовать за ней. Поднимаясь по лестнице, она не забывала украдкой поглядывать по сторонам и подбирать юбки и с особой осторожностью, на цыпочках, пробиралась мимо дверей, открытых и закрытых.
– Нас никто не подслушает? – заговорщицки спросила она, добравшись до относительно безопасной гостиной. – Вижу, что отрываю тебя от дела, – добавила она, глядя на разложенные по полу цветы. И тут же спросила: – Кто-то тут сидел с тобой? – показывая на платочек, который Кассандра случайно обронила, скрываясь.
– Кассандра помогала мне ставить цветы в воду, – сказала Кэтрин так отчетливо и громко, что миссис Милвейн нервно поглядела на входную дверь и на портьеры, отделявшие маленькую комнату с реликвиями от гостиной.
– А, так, значит, Кассандра все еще с тобой, – заметила она. – Это от Уильяма такие прекрасные цветочки?
Кэтрин села напротив тетушки и не ответила ни да ни нет. Она смотрела мимо нее, казалось, она внимательно изучает узор на занавесках. Еще одним преимуществом подвала, с точки зрения миссис Милвейн, была возможность сидеть совсем рядом, и освещение там было тусклое по сравнению с гостиной, где щедрые потоки света из трех окон окутывали сиянием и Кэтрин, и цветочную корзину на полу, и даже немного угловатую фигуру миссис Милвейн окружали золотистым коконом.
– Из Стогдон-Хауса, – коротко ответила Кэтрин.
Мисс Милвейн чувствовала, что ей гораздо проще было бы выложить племяннице то, ради чего она и пришла, если бы они сидели поближе, потому что духовная дистанция между ними была огромна. Однако Кэтрин даже не пыталась завязать разговор, и миссис Милвейн, дама по-своему отважная, начала без предисловий:
– О тебе много говорят, Кэтрин. Поэтому я и пришла сегодня. Надеюсь, ты простишь меня за то, что я тебе скажу – видит Бог, я бы с удовольствием промолчала. Но не могу. Это для твоего же блага, дитя мое.
– Не за что пока извиняться, тетя Селия, – добродушно сказала Кэтрин.
– Люди говорят, что Уильям всюду появляется с тобой и Кассандрой и оказывает ей всяческие знаки внимания. На балу у Маркемов он пять раз танцевал с ней. И в зоосаде их видели вдвоем. Они вместе выходили оттуда. А домой вернулись только к семи вечера. Но это еще не все. Говорят, он ухаживает за ней, это многие заметили.
Выпалив все это без передышки и завершив свой монолог на мелодраматической ноте, она наконец замолчала и пристально поглядела на Кэтрин, словно проверяя, возымело ли действие ее сообщение. Лицо Кэтрин застыло. Сжав губы, она пристально смотрела на занавеску. Старалась скрыть глубокое отвращение, как от непристойной или омерзительной сцены. И этим отталкивающим зрелищем было ее собственное поведение, впервые увиденное со стороны: тетушкины слова дали ей почувствовать, как бесконечно отвратительно выглядит телесная ткань жизни, если отделить от нее душу.
– Так что же? – произнесла она наконец.
Миссис Милвейн жестом поманила ее к себе, но Кэтрин даже не шелохнулась.
– Мы все знаем, как ты добра и бескорыстна и всегда готова пожертвовать собой ради ближнего. Но ты была слишком щедра, Кэтрин. Ты хотела осчастливить Кассандру, а она воспользовалась твоей добротой.
– Не понимаю, тетя Селия, – сказала Кэтрин. – Что сделала Кассандра?
– Кассандра вела себя совершенно неподобающим образом, – весьма убедительно объяснила миссис Милвейн. – Крайне эгоистично и ужасно бессердечно. Я намерена поговорить с ней перед уходом.
– Все равно не понимаю, – сказала Кэтрин.
Миссис Милвейн посмотрела на нее внимательно. Как можно сомневаться? Или сама миссис Милвейн что-то недопоняла? Она собралась с духом и торжественно произнесла:
– Кассандра украла у тебя любовь Уильяма.
Но даже эти слова почти не возымели действия.
– Не хотите ли вы сказать, – поинтересовалась Кэтрин, – что он полюбил ее?
– Кэтрин, есть много способов заставить мужчину влюбиться.
Молчание Кэтрин встревожило миссис Милвейн, и та начала торопливо:
– Все, что я говорю тебе сейчас, это ради твоей же пользы. Я не хотела вмешиваться, не хотела причинять тебе боль. Я всего лишь старая слабая женщина. Своих детей у меня нет. Все, что мне надо, – видеть тебя счастливой, Кэтрин.
И снова раскрыла объятия, но по-прежнему обнимала пустоту.
– Вам не стоит говорить все это Кассандре, – заметила Кэтрин после недолгой паузы. – Вы поделились со мной, и этого достаточно.
Кэтрин произнесла это очень тихо и так неохотно, что миссис Милвейн наклонилась, чтобы ее услышать, но слова племянницы поразили ее.
– Ты сердишься! – воскликнула она. – Я так и знала, что будешь сердиться. – Миссис Милвейн покачала головой и тихонько всхлипнула: гнев Кэтрин давал ей возможность посочувствовать несчастной жертве.
– Да, – сказала Кэтрин, поднимаясь, – вы меня очень расстроили, но закончим на этом. Думаю, вам лучше уйти, тетя Селия. Мы никогда не поймем друг друга.
Похоже, до миссис Милвейн наконец дошло: она вгляделась в лицо племянницы, в нем не было ни капли сочувствия или жалости, после чего сложила руки на черном бархате сумочки – так складывают ладони, когда молятся. Неизвестно, помогла ли ей молитва, если ей было кому молиться, – но так или иначе ей удалось вернуть себе утраченное достоинство. Она посмотрела на племянницу в упор.
– Супружеская любовь, – медленно произнесла она со значением, подчеркивая каждое слово, – самое священное из всех чувств. Любовь между мужем и женой – это святое. Этому учила нас наша матушка, и мы, ее дети, твердо помним этот урок. Такое невозможно забыть. Я старалась говорить с тобой так, как она бы говорила с тобой. Ты ее внучка.
Казалось, Кэтрин обдумывает слова миссис Милвейн, но они не убедили ее.
– И все же это вас не извиняет, – сказала она.
Миссис Милвейн встала, но уходить не спешила. Никогда с ней так не обращались, и она не видела, каким еще орудием пробить эту стену, воздвигнутую перед ней – и кем? – прелестной юной девушкой, которой полагалось рыдать и молить о защите. Но миссис Милвейн и сама была упрямой; в подобных делах она не допускала ошибок и не признавала поражений. Считая себя поборником супружеской любви во всей ее чистоте и святости, она не могла понять, что пытается противопоставить этому ее племянница, однако заподозрила худшее.
