– Я никогда тебя не забуду.
– И я тебя.
Он завладел ее губами, но когда захотел большего, Даглесс отодвинулась.
– То же самое произойдет, когда я уйду. Я хочу, чтобы ты был готов к тому, что меня никто не запомнит. Не… не знаю, что сказать… но не сходи с ума, пытаясь заставить их вспомнить.
– Никто не забудет.
– Возможно, забудут. Что, если песни, которым я их научила, запомнят? Это погубит несколько прекрасных бродвейских шоу в двадцатом веке.
Она попыталась улыбнуться, но получилось плохо.
– Я хочу, чтобы ты пообещал мне кое-что.
– Я не женюсь на Леттис. И сомневаюсь, что меня еще раз попросят жениться на ней, – саркастически бросил он.
– Хорошо! Очень-очень хорошо! Теперь мне не придется читать о твоей казни.
Она провела пальцами по его шее.
– Обещай, что позаботишься о Джеймсе. Никаких свивальников. И играй с ним иногда!
Он поцеловал кончики ее пальцев и кивнул.
– Позаботься о Гонории: она была так добра ко мне.
– Я найду ей лучшего из мужей.
– Не самого богатого, но самого лучшего. Даешь слово? – Дождавшись, пока он кивнет, она продолжала: – И всякий, кто принимает ребенка, должен сначала вымыть руки. И тебе придется достроить Торнуик-Касл и оставить записи об этом, чтобы все знали, кто был архитектором. Пусть это останется в истории!
– Больше ничего? – улыбнулся он. – Тогда тебе придется оставаться рядом, чтобы напоминать мне об этом.
– О, я бы с радостью. Но не сумею. Можно мне получить твою миниатюру?
– Можешь получить все: мое сердце, душу, жизнь.
Она сжала ладонями его голову:
– Николас, я этого не вынесу.
– Тебе не придется ничего выносить, – заверил он, целуя ее руки, плечи, груди. – Может, Кит выделит мне небольшое поместье, и мы…
Но она снова отстранилась.
– Заверни свой портрет в промасленную ткань, во что-то такое, что защитит его в следующие четыреста лет, и положи за… Ты еще не знаешь, но в Торнуик-Касл будет барельеф с портретом Кита. Ты велишь вылепить его в знак благодарности брату.
– И что потом?
– Прикажи, чтобы барельеф отодвигался, и сделай за ним углубление. Заверни миниатюру и положи в эту нишу. Когда… когда я вернусь, достану портрет.
Он продолжал целовать ее груди.
– Ты меня слышишь?
– Я все слышал. Джеймс. Гонория. Повитухи. Торнуик. Барельеф с лицом Кита.
Он подчеркивал каждое слово сосущим поцелуем. Даглесс в мучительном блаженстве закрыла глаза.
– А теперь, любимая, иди ко мне.
Он поднял ее, положил на себя, и Даглесс забыла обо всем на свете, кроме ласк мужчины, которого любила без памяти. Он продолжал гладить ее груди и бедра, пока они двигались вместе. Вверх и вниз. Сначала медленно, потом все быстрее.
Николас перекатился так, что она оказалась на спине, и глубоко вонзился в нее. Даглесс самозабвенно выгнулась, чтобы встретить его на полдороге. Оба, задыхаясь, рухнули на траву. Николас, закрыв глаза, судорожно сжимал ее.
– Я люблю тебя, – шептал он. – И буду любить всегда.
Даглесс льнула к нему, боясь разжать руки.
– Ты не забудешь меня? Запомнишь?
– Никогда. Никогда не забуду. Даже если умру завтра, моя душа запомнит твою.
– Не говори о смерти. Только о жизни. С тобой я жива. Только ты. Только ты один. Тобой я дышу.
– И я тобой. – Он лег на бок и притянул ее к себе. – Посмотри! Солнце встает!
– Николас, я боюсь.
Он погладил ее влажные волосы.
– Боишься, что тебя увидят без одежды? Но это не впервые. Тебя и без того видел весь дом.
– Бессовестный! – засмеялась она. – Никогда не прощу, что не сказал мне!
– У меня впереди целая жизнь, чтобы заслужить твое прощение.
– Да, – выдохнула она. – Целая жизнь.
Николас посмотрел на светлеющее небо.
– Мы должны идти. Нужно рассказать матери обо всем, что я натворил. Кит, вне всякого сомнения, скоро вернется домой.
– Они ужасно рассердятся. И моя роль во всем этом вряд ли их обрадует.
– Ты должна пойти к Киту вместе со мной. Я буду бесстыдно нагл и скажу брату, что он должен дать нам небольшое поместье в благодарность за то, что ты спасла его жизнь.
Даглесс подняла голову. Рассвет разгорался все ярче. Она почти поверила, что все обойдется и они останутся вместе.
– Будем жить в хорошеньком маленьком домике, – мечтательно начала она. – Слуг у нас будет немного, человек пятьдесят, не больше. И у нас будут десятки детей. Люблю детишек! Мы дадим им хорошее образование и научим мыться каждый день. Может, мы даже сумеем изобрести смывной унитаз.
– Ты слишком часто моешься, – хмыкнул Николас. – Мои сыновья…
– Наши сыновья. Придется объяснить тебе, что такое женское равноправие.
Николас встал и обнял ее.
– А это объяснение долго продлится?
– Примерно четыреста лет, – вздохнула она.
– Тогда я дам тебе время.
– Да, – просияла она улыбкой. – Время. Теперь у нас есть все время, которое нам понадобится.
Он стал ее целовать, долго, безжалостно, крепко, почти исступленно, и, чуть отстранившись, прошептал:
– Навсегда. Я буду любить тебя сквозь время и расстояние.
Только секунду назад Даглесс была в его объятиях, сгорала под поцелуями… и в следующее мгновение очутилась в ашбертонской церкви и услышала звук пролетающего реактивного лайнера.
Глава 33
Даглесс не заплакала. То, что она ощущала в этот момент, было слишком глубоким, слишком сложным и проникновенным, чтобы плакать. Она сидела на полу в маленькой ашбертонской церкви, и за спиной у нее высилось мраморное надгробие Николаса. Невыносимо смотреть на него, невыносимо сознавать, что теплая плоть Николаса превратилась в холодный мрамор.
Она немного посидела, осматривая церковь. Совсем простая и бедная. Ни одного цветового пятна на стенах и потолке, и каменные полы выглядели голыми без соломенных подстилок. Правда, на первых рядах скамей кое-где лежали вышитые подушки, но теперь они выглядели аляповатыми и грубыми. Она привыкла к изысканному рукоделию женщин леди Маргарет.
Тут открылась дверь, и вошел викарий. Но Даглесс продолжала сидеть на полу.
– С вами все в порядке? – спросил он.
Сначала Даглесс не поняла его: произношение и акцент звучали странно и казались чужеземными.
– Сколько я здесь пробыла? – поинтересовалась она вместо ответа.
Викарий нахмурился. До чего же странная молодая женщина! Переходит улицу перед мчащимся автобусом. Настаивает, что была с мужчиной, которого никто из окружающих не видел. И вот теперь входит в церковь и преспокойно спрашивает, как долго тут сидит.
– Несколько минут, не больше, – заверил он.
Даглесс вымученно улыбнулась. Несколько минут. Целая жизнь в шестнадцатом веке, и оказывается, что она отсутствовала всего несколько минут.
Она попыталась встать, но ноги подкашивались, и викарию пришлось ей помочь.
– Может, вам следует пойти к доктору? – поколебавшись, предложил он.
«К психиатру?» – едва не осведомилась Даглесс. Если рассказать ее историю психиатру, что он сделает? Напишет книгу, из которой сделают фильм недели?
– Нет, все хорошо, – прошептала она. – Мне просто нужно вернуться в отель и…
И что? Что ей теперь делать, когда Николас потерян навсегда?
Она шагнула к выходу.
– Не забудьте сумку.
Даглесс обернулась. Сумка стояла у самого надгробия. Содержимое сумки помогло ей выжить в елизаветинскую эпоху.
Глядя на нее, Даглесс неожиданно ощутила нечто вроде близости с неодушевленным предметом. Сумка была там вместе с ней.
Даглесс подошла ближе и, сама не зная почему, расстегнула. Не стоило и проверять содержимое, чтобы понять: все на месте. Пузырек с аспирином полон, ни одна таблетка от простуды не исчезла, тюбик с пастой почти не начат, из блокнота не вырваны листочки. Все как было. Она повесила сумку на плечо и уже хотела уйти, как что-то заставило ее повернуться и окинуть взглядом основание могилы. Что-то изменилось. Сначала Даглесс не поняла, что именно, и поэтому осторожно, стараясь не смотреть на скульптуру Николаса, пригляделась к основанию.
– Что-то не так? – встревожился викарий.
Даглесс пришлось дважды прочесть надпись, прежде чем она поняла, что случилось.
– Дата, – прошептала она.
– Дата? Ах да, это очень старая могила.
Дата смерти Николаса – 1599 год. Не 1564-й!
Нагнувшись, она провела пальцем по цифрам, желая удостовериться, что не ошиблась. Тридцать пять лет. Он прожил еще тридцать пять лет после дня своей предполагаемой казни.
Только после этого Даглесс позволила себе взглянуть на могилу. Скульптура тоже имела мало общего с прежней. Перед ней был портрет не молодого человека, погибшего во цвете лет, а почтенного старца, прожившего долгую по тогдашним меркам жизнь. Даже одежда была другой – длинные бриджи до колен вместо коротких штанов-буфов.
Она погладила холодную щеку, провела пальцем по линиям, проведенным скульптором в уголках глаз.
– Мы сделали это, – прошептала она. – Николас, любовь моя, мы сделали это!
