Именно в этот период его жизни Харту случилось однажды идти от Сорок пятой улицы по Пятой авеню в ресторан «Плаза». Он заметил, что почти все встречные провожают его пристальными взглядами, и вспомнил, что в прошлое воскресенье две газеты напечатали его портрет. Не иначе как сходство оказалось больше, чем он думал.
В ту зиму Нью-Йорк отапливался мягким углем, и когда Харт очутился в туалетной комнате «Плазы», он обнаружил на левой стороне верхней губы сажу. Как будто у него были усы, и он решил их сбрить, и передумал, когда парикмахер уже наполовину сделал свое дело.
Рита Марлоу — вот с кем условился Гарри о встрече в «Плазе». Он оттягивал эту встречу так долго, как только мог. Будь у нее хоть капля гордости или здравого смысла, она бы уже все поняла. С какой стати должен он тратить свое время на второразрядную киноактрису, когда он водит дружбу с такими женщинами, как Элинор Дил и Тельма Уоррен, и когда его обещали представить миссис Уоллес Джерард? Девушке следует понять, что если ее приятель, который выезжал с нею по три-четыре раза в неделю и названивал ей каждое утро, вечер и в промежуток между утром и вечером, — ей следует понять, что если он больше не звонит ей и перестал с нею выезжать, и даже не хочет разговаривать, когда она звонит сама, — тут может быть только одна причина. Однако эта особа хочет во что бы то ни стало с тобою встретиться и, вероятно, устроить сцену. Что ж, она будет ее иметь. Хотя нет, не будет. Хамить совсем ни к чему. Просто надо тихо и спокойно дать ей почувствовать, что с прошлым покончено, и поскорее поставить на этом крест.
— Куда нам пойти? — спросила Рита. — Чтобы поговорить.
— Только туда, где это не займет много времени, — сказал Гарри. — У меня встреча с Полом Уайтменом — он должен посмотреть кусок из моей симфонии.
— Я не хочу мешать твоей работе, — сказала Рита. — Может быть, лучше тебе прийти сегодня вечером ко мне домой?
— Сегодня я не могу, — сказал Гарри.
— А когда ты можешь?
— Я тебе позвоню. Трудно вырваться. Понимаешь…
— Кажется, да, — сказала Рита и, повернувшись, пошла прочь.
— Давно бы так, — пробурчал Гарри.
Его симфония провалилась с треском, явно не вызвав у критиков такого восторга, как работы Гершвина и Димса Тейлора. «Но в конце концов, — рассуждал Гарри, — Гершвин начал раньше меня, а у Тейлора свои люди в газетах, это уж как пить дать».
После концерта Спенсер Дил устроил прием, и там Гарри познакомился с миссис Уоллес Джерард, принимавшей большое участие в молодых композиторах и, как говорили, оказывавшей им немалую помощь. Харт принял приглашение сыграть ей в ее квартире на Парк-авеню, но ошибся, думая, что ей нужны ухаживанья, а не музыка, и его первый визит к ней оказался последним.
Конрад Грин нанял его написать музыку для нового шоу по либретто Гая Болтона. Теперь Харт не хотел работать даже с Сэмом Роузом, ссылаясь на то, что тексты Сэма безнадежно пролетарские. Грин сказал ему, чтобы он сам выбрал кого ему нужно, и Гарри выбрал Спенсера Дила. Плодом их сотрудничества оказались партитура, требовавшая нового размера в начале каждого такта, и набор шестисложных рифмованных строк, понять которые, не говоря уже о том, чтобы спеть их, девушкам-хористкам было бы примерно так же под силу, как понять трактат о биотаксии, написанный Эрнестом Бойдом.
— Ужас! — так, по совету своего музыкального консультанта Фрэнка Турса, оценил их работу Грин.
— Много вы понимаете! — сказал Харт. — Но вообще-то неважно, что вы там думаете. По нашему контракту с вами мы должны написать музыку и текст для этого шоу, и мы это сделали. Не нравится — можете побеседовать с моим адвокатом.
— Ваш адвокат, по всей вероятности, окажется и одним из моих, — ответил Грин. — Во всяком случае, если он практикует в Нью-Йорке. Но все это пустой разговор. Если вы думаете, что можете вынудить меня принять партитуру, в которой, сказал мне Туре, если ее аранжировать, сам Стоковский не сможет прочесть даже партию треугольника, не говоря уже о тексте, который надо начинать с семи вечера, чтобы хор успел кончить пролог до того, как бейсайдцы побегут на поезд в час двадцать, — тогда, Харт, отправляйтесь сейчас домой, потому что в ближайшие сорок лет нам с вами каждый божий день предстоит видеться в зале суда.
Примерно через год после этого разговора наличный капитал Гарри в банке и на руках составлял 214 долларов 60 центов, включая 56 долларов, которые он выручил от продажи нот и пластинок с записью своей симфонии. В воскресных газетах он прочитал, что Отто Гарбах взялся написать либретто для Уиллиса Мервина и этот последний подыскивает композитора, который бы написал музыку. Мервин, продюсер младшего поколения, в прежние времена был дружком Гарри по «Клубу монахов». Туда Харт и отправился. Он разыскал Мервина и сразу взял быка за рога.
— Слишком поздно, — сказал молодой антрепренер. — Сперва я подумал о тебе, но… похоже на то, что ничем, кроме разве оратории, тебя теперь не заинтересуешь. То, что ты писал раньше, подошло бы здорово, но тяжеловесная нудятина, которую ты выдаешь в последнее время, в эту пьесу никак не полезет. Нужно что-нибудь легкое, и я подписал с Дональдсоном и Каном.
— Я мог бы вставить что-нибудь… — заикнулся Гарри.
— Едва ли, — прервал его Мервин. — Не помню такого места в либретто, где нам пригодились бы фуга или реквием.
Направляясь к выходу, Харт увидал Бенни Кейна, своего партнера в прежние годы. Бенни вроде бы хотел встать и поздороваться, но передумал и снова уединился в своем кресле.
«Что-то он не дерет нос, как прежде», — подумал Гарри, и пожалел, что Кейн не проявил большей заинтересованности. «Что мне надо, так это сделать шлягер — он меня вытащит. Слова я, конечно, могу написать и сам, но у Бенни тоже бывали неплохие мыслишки».
Харт заглянул к своим старым издателям, где в давно ушедшие беспечальные дни он был таким же желанным гостем, как пиво на балу кондитеров. В свое время он, следуя совету Спенсера Дила, променял их на фирму, пользовавшуюся лучшей репутацией у эстетов.
— Что происходит, Гарри? — сказал Макс Уайз, один из компаньонов. — Ты совсем пропал, в последнее время о тебе ничего не слышно.
— Может, еще услышите, — ответил Харт. — Что бы вы сказали, если бы я написал новый шлягер?
— Я бы сказал, что это как нельзя вовремя.
— Как насчет того, чтобы мне снова вернуться к вам?
— Со шлягером — пожалуйста. Сделай хоть один — и наши двери для тебя широко открыты. Ты с кем работаешь?
— Сейчас у меня никого нет.
— Было бы совсем неплохо, если бы ты надумал снова взять в напарники Бенни Кейна, — сказал Макс Уайз. — Вам с ним расходиться — да это все равно что Балтимору отделить от Огайо или свинину от бобов.
— Он ничегошеньки не сделал с тех пор, как ушел от меня, — сказал Харт.
— Верно, — ответил Уайз, — но похоже, что и сам ты не особенно балуешь страну шедеврами!
Харт вернулся к себе в отель, сожалея, что есть на свете такая вещь, как гордость. Он не прочь был бы позвонить Бенни.
Раздался телефонный звонок. Он поднял трубку и узнал голос Бенни.
— Увидал я сегодня тебя у «Монахов», — сказал Бенни, — и пришла мне в голову одна мысль. Где бы нам встретиться?
— В клубе, — ответил Гарри. — Я буду через полчаса.
— Я тут подумал, — начал Бенни, когда они сели у стола рядом с роялем, — что в последнее время никто не писал ритмичных песенок на тему «Люблю тебя»; я хочу сказать — последние два-три месяца. Когда-то ты мне рассказывал, как ты приехал к своей сестре, и там была сопрано, и она спела песню, где были слова: «Люблю тебя, люблю тебя, — мне сердце говорит».
— Ну и что?
— А то, — сказал Бенни, — что давай возьмем эту песню и я чуточку подправлю слова, а ты можешь взять мотив и всунуть его в свой ритм — и тогда мы живем! Конечно, если мотив стоящий. На что он похож?
— Да на «Аркадию», на «Марчету» и, пожалуй, на ту, стэмперовскую — «Жужжи-жужжи». Но ведь все на что-то похоже!
