и дикое. Сначала люди только шептались, а затем стали думать, что сделать с незваным гостем. Страшные то были мысли. Мальчика хотели изувечить, сжечь, разорвать на куски… Брам, сын Брама, слышал каждое слово.
И каждый вечер Чаанди молила его дать еще один день.
Мальчик соглашался.
На шестой день стал он тринадцатилетним юношей. Подошел к нему странствующий менестрель, остановился рядом с мальчиком Брамом и спросил, как того зовут.
– У меня нет имени. Оно и не нужно.
Менестрель опустился на колени и сказал:
– Каждому человеку нужно имя, а уж тому, кто его не знает, – тем более. Неужели твои родители не стали тебя называть?
Брам, сын Брама, покачал головой:
– Нет, не стали. Присутствие мое в этой деревне никакого имени не требует. Никому оно ничего не даст. Поступки людей, их жизнь и смерть – вот что на самом деле важно. А имена – всего лишь пустой мимолетный звук.
Менестрель уселся, скрестив ноги. Снял со спины футляр, сделанный словно из полированного стекла – так ярко отражал он первые солнечные лучи. Открыв его, достал мандолину, деревянная панель которой отсвечивала оранжевым, словно темная поверхность ее впитала в себя солнце. И ударил менестрель по струнам.
Прохожие один за другим останавливались и слушали, пока он не доиграл. К ногам его полетели монеты. Подбирал их менестрель и складывал в аккуратные столбики. А люди разошлись, не бросив даже взгляда на сидевшего рядом с музыкантом молодого человека.
– Видишь? – заговорил Брам, сын Брама. – Они замечают лишь то, что их забавляет и отвлекает от раздумий, однако до всего остального им нет дела.
– Это свойственно многим, – грустно улыбнулся менестрель, – и еще не говорит об испорченности. Вероятно – просто устали. Их отношение может означать что угодно; не следует видеть зло там, где его нет.
Рассуждения его не убедили молодого человека.
– Ты не слышал их мыслей, как слышал я, и не умеешь заглянуть им в душу.
– Не умею, – признал менестрель, склонив голову. – Зато знаю: те чувства и душевные порывы, что испытывают они сегодня, завтра вполне могут измениться.
Он придвинул стопку монет к молодому человеку, и тот удивился:
– Зачем мне это?
– Например, купить еды, – пожал плечами менестрель, – или заплатить за ночлег, утолить жажду. Да мало ли для чего… Вдруг монет хватит, чтобы купить тебе имя? – криво усмехнулся он.
– Мне ничего такого не требуется. Я лишь стремлюсь увидеть в людях проблеск добродетели, желание искупить вину. Я ищу причину, по которой мог бы даровать им прощение.
– Причину для прощения чаще всего находишь в себе, а не в том, кого прощаешь.
Менестрель начал лениво перебирать струны, извлекая из мандолины долгие низкие звуки.
Наступила ночь, а менестрель и Брам, сын Брама, все беседовали. Мысли об окончательном суждении в ту ночь молодого человека не посещали – настолько он был очарован своим товарищем.
Прошла ночь, потом другая. Каждое утро менестрель исполнял новую песню и рассказывал молодому человеку нечто, над чем стоило поразмыслить. Кучка денег у их ног росла, а разговоры становились все более глубокими.
Долго еще Брам, сын Брама, отводил от менестреля голод, жажду и сон – лишь бы наслаждаться беседой и прекрасной музыкой.
Так прошло одиннадцать дней. Брам, сын Брама, – теперь уже взрослый мужчина – увидел и услышал достаточно для того, чтобы вершить свой суд.
Призвал он жителей деревни на то место, где родился, и собрались они, и замерли в ожидании его речи.
Все же некоторые из них пришли с дурными намерениями и злыми мыслями, которые не укрылись от Брама, сына Брама.
Когда заговорил он, голос прозвучал ясно и громко – словно над головами собравшихся ударил медный колокол.
– Родился я одиннадцать дней назад на этом самом месте. Младенцем просил я вас о помощи и любви, однако вы были глухи к моим просьбам. – Он обратил взгляд на Аммана. – Многие вынашивали чудовищные замыслы, но Чаанди молила меня простить вас. Затем наступил второй день, и я стал старше. Вас по-прежнему одолевали темные помыслы; некоторые осмелились меня судить, хотя вершить суд здесь могу лишь я. – Он указал пальцем на пару лиц в толпе. – Время шло. Вы продолжали меня разочаровывать, и только Чаанди проявила истинную доброту, умоляя дать вам еще одну возможность. Минула очередная ночь, и я утвердился в собственных суждениях. Потом появился вот этот незнакомец.
Брам указал на менестреля, несколько дней кряду составлявшего ему компанию.
– Он играл музыку и получал за свое умение плату. Он предлагал мне заработанные монеты от чистого сердца. Менестрель явил благородство помыслов. В то время как ни один из вас не сказал подброшенному на улицу мальчику доброго слова, этот человек посвятил ему свое время и свой голос. Предлагал утолить голод и жажду. Заботился о нем и выслушивал его суждения внимательно. Лишь благодаря ему я многое узнал и составил мнение о вас.
Первым не выдержал кузнец Амман. Выступил он вперед и вытянул свой палец – и обвинил Брама, сына Брама:
– Кто ты, чтобы судить нас? Откуда вообще взялся на нашу голову? Я всех спрашивал в деревне, и никто не знает твоих родителей. Никто не ходил на сносях, чтобы родить ребенка одиннадцать дней назад. Ты уже вырос во взрослого мужчину. Так не бывает! Ты – чудовище!
– Кто я, спрашиваешь ты, Амман, сын Даната, обманывающий ближних своих? Я знаю, кто есть ты! Помню, какие мысли ты вынашивал в сердце, когда впервые меня увидел. Грязные мысли! Я знаю, что используешь ты для ковки дрянное железо, а дерешь с жителей деревни втридорога, потому что обратиться людям более не к кому. Для меня твои обманные трюки – открытая книга, ибо я сын Брама, сын самого себя. Отделил я часть себя, чтобы родиться снова, чтобы жить и наблюдать за миром. Я знаю все, все вижу и слышу!
Хотел возразить Амман, но не нашел слов.
Брам, сын Брама, выкликнул из толпы несколько человек по именам. Перечислил их поступки, вспомнив и грехи, и черные мысли.
– Слова и мольбы Чаанди тронули меня, и дал я вам одиннадцать дней; срока этого мне хватило, чтобы вынести вердикт. Однако готов я простить вас, если удовлетворите вы желание мое.
Амман оглянулся на толпу, однако жители деревни ответили молчанием: никто не молил о прощении. Тогда собрался он с духом и вновь шагнул вперед:
– Говоришь, ты Брам и в то же время не Брам? Говоришь, ты бог всего сущего? Говоришь, что ты его плоть, но ты – не он. Кто
