— Знаете, кто стоит в соседнем дворе? — спросил он, воротясь в комнату, где за самоваром сидел, отстегнув деревяшку, Непейцын. — Полковник Рот, Двадцать шестого егерского, своих догоняет…
— А у меня к нему поручение есть, — отозвался Сергей Васильевич. — Эй, Федя, подавай опять подпорку!..
— Не тревожьтесь! Узнав, что вы здесь, сказал, что читал приказ о ваших наградах и сейчас придет поздравить. Но и вы, Сергей Васильевич, знайте, что он недавно два ордена получил. За турецкую кампанию и за эту… Ах, боже мой, с наградами мы как дети, право! Или как обезьяны?.. Тс-с!..
Согнувшись в низенькой двери, в комнату вступил рослый и тучный Рот. После взаимных поздравлений уселись к столу. Полковник, раненный при штурме Полоцка в колено, ездил лечиться в Дерпт, к университетским медикам, и говорил, что не раскаялся. Сергей Васильевич передал поклон от Яши Тумановского.
— Так он жив и в Петербурге! — обрадовался Рот. — А я уж его в поминание записывал. Хоть и католик, но такую книжку заводил, как у ваших семей. Отличный был офицер, смелый и строй знал, как Бах свою гармонию. Такая жалость, что сделался без руки! Впрочем, вот вы без ноги, полковник, а в старой гвардии! Слышал, болели месяц, и скажу, что в некоем роде то счастье ваше.
— Почему же, Логгин Осипович?
— По мне, что видеть войскам нашим довелось, в тысячу раз хуже болезни… Вы как ехали?
— С Лепеля через Докшицы.
— Тогда понятен ваш вопрос. А я от сантимента на Полоцк ехал, чтоб могиле своих егерей кланяться, а потом на Смоленскую дорогу. Третьего дня Березину видел. Кажется, в каких боях бывал, а ведь, право, волос дыбом…
— Мы тоже видели на дороге между Полоцком и Чашниками, — сказал Сергей Васильевич.
— Нет, кто на Березине не бывал, тот, право, счастлив, — возразил Рот. — Трупов горы, истинно горы, особенно у берега, во льду замороженных в страшных позитурах, как выбираться из воды старались. Ад из Дантовой поэмы, агония французской нации. А дорога дальше вымощена трупами: знаете, как гати жердями кладут. Я считал от верстового столба до следующего, сколько на самой дороге лежало. От восьмидесяти до ста десяти оказалось, но после трех верст глаза закрыл. Не подумайте, господа, будто сие оттого, что сам родился в Страсбурге. В бою они враги, а тут… — Рот махнул рукой и отвернулся от света. — Даже с неким генералом на дуэль из-за трупов едва не пошел.
— За что же? Что французов жалели? — спросил Непейцын.
— Вроде как… После Березины к ночи дотащились до Зембина. Станция занята проезжими, в избах окон нет и нечисто. А во многих покойники или живые еще французы падаль грызут. Тут солдат один говорит, что за местечком батальоны, которые армию догоняют, бивакируют. Что ж, я решаю: среди своих хоть в шубе переночую. Подъезжаем, — костры, кашу варят, водку раздают. Представился начальнику. Зовет к своему костру. Говорит, от ветра стенки сделаны. Смотрю — стенка-то из трупов французских сложена и рогожей завешена… Под оскаленными лицами и руками застылыми денщики генералу на еловые ветки ложе делают. «Прикажите своим людям здесь стелить, спать рядом будем», — генерал приглашает. «Нет, ваше превосходительство, я в поле лучше». — «Я думал, вы боевой офицер, — генерал мне говорит, — а вроде девица из пансиона. Вон у меня чем солдаты забавляются», — и показует за стенкой несколько трупов на снегу. Я не сразу разобрал, а потом ужаснулся: покойники в пантомимы непристойные поставлены. Плюнул я — и прочь! А он мне вдогонку: «Как вы смели плевать, полковник? Идите назад извиниться!» Тут я ему и сказал: «Имя мое вам известно, ночую в сей местности и через присланные офицеры готов условиться, а быть с вами рядом не желаю…» Небось не прислал, трус, секундантов.
— Как же сей генерал зовется? — поинтересовался Паренсов.
— Желтухин-первый некий, черт его забери! — отмахнулся Рот.
— Тогда сего героя и я встречал, — отозвался Непейцын.
— Где? Когда же?
— Целые три года эполеты его носил, — усмехнулся Сергей Васильевич и рассказал о встрече с генералом в Великих Луках.
* * *
Утром вместе с Ротом, также ехавшим на своих, тронулись дальше. Все, что видел до того Непейцын и что мог представить во время рассказа полковника, померкло перед открывшимся между Вилейкой и Вильно. До самой смерти в страшных снах представало перед Сергеем Васильевичем и тысячами его соратников, у которых были человеческие сердца, виденное в эти дни. Бесчисленные трупы на дороге и по сторонам ее, совсем нагие или кое-как прикрытые жалким тряпьем, со следами тяжких страданий в лицах и позах. Ноги, руки, головы торчат из сугробов, кости хрустят под полозьями саней и копытами троек. И среди них бродят еще живые, повторяющие предсмертным лепетом одно русское слово: «Клеба! Клеба!» — в ответ на которое путники бросали им все годное в пищу, хоть и понимали, что не спасут обреченных.
— Самое страшное для меня, — сказал Паренсов, на щеках которого Непейцын не раз видел слезы сострадания, — что преступления человека, который привел их к погибели, очень скоро забудутся и перед внуками сих страдальцев он предстанет опять героем, божеством. А по заслугам именем его как нарицательным, подобно Хаму, Калигуле, Герострату, Иуде, надо называть бессердечных властолюбцев будущего. Подумайте о сотнях тысяч родителей, жен, детей, кои от Гишпании до Пруссии и от Италии до Голландии ждут сейчас любимых, лежащих под снегом здешним!
В версте перед въездом в Вильно в поле горели огромные костры — сжигали обложенные дровами клетки из вражеских трупов. Закоптелые, в прожженных шинелях, обозники поправляли поленья, подпихивали в огонь тела железными крючьями.
Вильно оказался единственным городом по пути Наполеона, не сожженным по его приказу. По улицам с открытыми лавками, где все можно было купить, хоть и втридорога, сновали поляки, литовцы и евреи, ремесленники и чиновники, русские офицеры, солдаты и те же полуживые французы, молившие о хлебе. Вдоль домов курились насыпанные полицией кучки серы, дым от которой будто предохранял от заражения горячкой. Двигалось множество экипажей всех видов, от щегольских карет до крытых кожей или холстиной кибиток, как принадлежавшие Непейцыну, Паренсову и Роту. Но в какие двери ни стучались вновь приехавшие на главных улицах и переулках, везде слышали, что квартира уже занята русскими либо что в доме лежат мертвые французы или больные горячкой хозяева. Наконец Рот сказал, что, может, их не впускают, потому что боятся целого обоза, и поехал искать отдельного пристанища. Вскоре Федор отстегнул саблю и, попросивши ждать его на этом месте, отправился на поиски. Через час он явился и отвел всех на отысканную квартиру, оказавшуюся небогатым владением служащего университетской типографии пана Завадского, где постояльцам отвели две опрятные комнаты.
На вопрос, как удалось уговорить хозяев, Федор ответил самодовольно:
— Не зря ж я у Марынки языку польскому обучался!
— Что ж ты им сказал? — спросил Сергей Васильевич.
— Назвался пани по всей форме, как доверенный ваш камердин. Поклялся, дали буг так,[25] что нашей обиды никогда и куренку ихнему не будет, как пан региментер[26] и пан капитан люди образованные, бардзо[27] книжные и вельми [28] трезвые. Главное, на трезвость напирал, потому что раз дети в доме, а тут девочек две, то матери из любого сословия страсть пьяных боятся. Потом сказал, будто я человек вольнонаемный. Единственно, чтоб вас повеличать, раз прислугу на жалованье держите. Так что не смейтесь, сделайте милость, ежели паном Теодором звать станут.
— Ну и хват! — похвалил Паренсов. — Где моему простяге Никифору до таких тонкостей дойти!
В первый вечер пребывания в Вильно «пан Теодор» еще раз выказал свою прыть. Усталые офицеры уже лежали в постелях, когда недавно раздевший барина Федор снова вошел в комнату.
— Не угодно ль, Сергей Васильевич, бардзо выгодно ассигнаций обменять? — спросил он.
— С кем и как?
— Казак к нам во двор зашел, предлагает наполеоновы золотые, вроде наших пятирублевиков, менять на рубль ассигнациями.
— Какая ему корысть в таком обороте? — удивился Непейцын.
— Дозвольте объясню-с. Они золото, сказывают, торбами набрали из казны наполеоновской, на дороге разбитой, а возить его на походе как? На седле казачьем подушка кожаная, знаете? Днем — под задом, а ночью — под головой. Ассигнаций сколько в нее зашьет, а монет много ли? Здесь менялы едва по полтине за золотой дают, вот и ходят по дворам, где офицеры приставши.
— А что мы с наполеонами делать станем?
— Как — что-с? Золото золотом и останется, — уверенно ответил Федор. — Не сряду, а обменяем с пользой. Нам-то на верховом коне все имущество не возить.
— А ведь он прав, — сказал Паренсов, залезая рукой под подушку. — Обменяй-ка мне, пан Теодор, две сотни. — Оставлю себе только одну на расход, пока до «ученого филина» доберусь.
