— Благодарю, ваше превосходительство, — ответил Непейцын. — А вы как изволите поживать? Все по интендантству?
— Куда же мне, бедному, деться?.. Но каково крушение фортуны корсиканца? Удивительно!.. Я нынче к светлейшему на доклад. — Лаба показал из-под шинели сафьяновую папку. — Эх, кабы все генералы были как князь Михайло Ларионович, куда б легко служить стало! Не льстиво скажу, все с двух слов поймет и поможет нужным распоряжением… Светлейшего нет еще, он об это время всегда у государя, в доме графа Тышкевича… Читал, что в гвардию переведены, и в самый отличный полк… Ах! Никак, светлейший князь!..
В ворота завернула пара в дышло. Заняв тучным телом и складками шинели все сиденье саней, Кутузов кивал на обе стороны белой с красным околышем фуражкой. Зрячий глаз его скользнул по офицерам, вскинувшим руки к шляпам, и сани въехали во двор.
— Будьте здоровы! Авось еще свидимся! — сказал Лаба и, приподняв спереди полы шинели, устремился к подъезду.
Идя по улице, Сергей Васильевич рассказывал о прежних встречах с псковским губернатором, когда сзади раздалось:
— Господин полковник! Господин Непейцын! — За ними бежал адъютант. — Вас светлейший князь звать велел.
«Неужто узнал?» — про себя удивился Сергей Васильевич.
— Сейчас явиться приказано?
— Именно-с, тотчас велели следом бежать и вас просить…
Верно, Кутузов за делами забыл свой приказ — пришлось ждать, пока все собранные в приемной чины перебывали у светлейшего. Среди них был и генерал Лаба, который сказал, что Кутузов, которого догнал на лестнице, спросил, с кем стоял у ворот, и, услышав фамилию Сергея Васильевича, послал звать к себе. Наконец по выходе последнего докладчика адъютант шмыгнул за дверь и тотчас распахнул ее со словами:
— Пожалуйте, господин полковник.
— Тебя ли вижу, бугский егерь? — встретил его Кутузов.
— Так точно, ваша светлость. Имел честь служить под вашим начальством в том славном корпусе.
— Ну, так поцелуй же меня, друг мой! Не с тобой ли мы ночью на переправе какой-то толковали?
— Со мной, ваша светлость… Ну и память у вас!
— Что за память, когда «где-то» да «какой-то»! — усмехнулся полководец. — Но будто, мне сказывали, ты ноги лишился? Или то брат твой? А, вот когда вспомнил! Ведь ты к князю Григорью Александровичу в ординарцы не пошел?
— Именно я… Тот брат, ваша светлость, под стенами Очакова на дуэли убит, а моя нога там при штурме осталась. Я нынче на приставной. Механик Кулибин мне в Петербурге изготовил.
— Чудеса! Дай-ка ощупаю. И ты с ней у Витгенштейна скакал?
— Так точно…
— Кушать подано, ваша светлость, — доложил вошедший лакей.
— Ну, пойдем, отобедай со мной, дружок. Помянем старое. Ведь и я тогда молодец был. Но что ж у тебя крест не форменный?
— Дяди моего и крестного отца, в тысяча семьсот семьдесят пятом году полученный. Осенью дядя помер, и я крест его взял, чтоб носить.
— Оно хорошо и почтенно. Однако знаешь ли, как нонешние все отмеренное до сотой доли вершка любят? А сей великоват и финифть пожелтела. Надобно новый тебе. Да постой, я подарю.
Фельдмаршал выдвинул ящик стола, порылся в бумагах и вынул шкатулку с орденами:
— Таков? Только ленты нету, все извели.
— Покорно благодарю, ваша светлость!
— Носи на здоровье. Ну, помоги-ка мне встать. Ох, старость! Ты женат ли?
— Два месяца, как женился.
— Что? На походе? Ну, хват!
— Нет, в отпуску в Петербурге. И на знакомой вам особе.
— Так говори же на ком? — Кутузов грузно оперся на локоть Сергея Васильевича и смотрел в лицо серо-голубым умным глазом.
— На племяннице покойного генерала Верещагина, Софье Дмитриевне.
— Что за Мертичем была? Ну, поздравляю! Дама достойная. Вся семья такая. А вдова Николая Васильевича жива ли?
— Скончалась в августе, ваша светлость.
— Всех, кого смолоду знал, бог прибирает, — отвел взгляд Кутузов и продолжал, уже идя к двери. — А где же ты до штаб-офицерства служивал? Сядешь рядом, все порядком расскажешь.
Но много рассказывать не пришлось. На втором блюде ординарец доложил, что государь въехал во двор, и тотчас раздался приглушенный двойными рамами ответный крик караула у подъезда. Положив в рот еще кусок осетрины, Кутузов поднялся.
— Видно, его величество депеши важные получили, — сказал он, с явным сожалением покосившись на тарелку. — Не от прусского ли короля?.. Ну, голубчик, еще приходи, — кивнул он Непейцыну, — помянем Очаков… — Но с лица полководца уже сошло оживление. Он очевидно, думал о встрече с императором.
Фельдмаршал выдвинул ящик стола, порылся в бумагах и вынул шкатулку с орденами.
Дообедав с дежурным генералом и адъютантами, Непейцын откланялся и вышел на улицу. Декабрьские сумерки опустились на город. В окнах зажигали огни, в костелах и церквах звонили к вечерне. Он ковылял к дому и думал о Соне. Как бедняжка беспокоилась, долго не получая писем! Ну, на днях узнает, что уже здоров и выехал в армию. А дальнейшего пока никто не знает. Вон государь с Кутузовым что-то решают… Может, действительно, если у границы остановиться, то Наполеон соберется с силами и начнет новую кампанию. А сейчас, пока крылья подрезаны, его легче добить. Другое дело — собственная судьба каждой песчинки в сем великом водовороте… Довольно нелепо вышло с переводом в гвардию. Служа в 24-м егерском, с чистой совестью мог взять отставку по болезни и вернуться в Петербург. А еще б лучше, узнав о переводе, вовсе не ехать сюда, а с фольварка написать прошение. Кто б отказал безногому, лихорадкой измученному?.. Так не подумал, раз никогда от службы не увертывался… Ну и служи, пока жив, глупая башка…
* * *
На другой день, надев парадную форму, Непейцын отправился к командиру Семеновского полка. Генерал, диктовавший какое-то распоряжение, тотчас отпустил писаря и просил извинения, что встречает «по-домашнему». Он был в щегольском, на сером шелку, сюртуке, который тотчас застегнул на все пуговицы. При начале официального представления Потемкин покорно склонил голову. Выслушав, пригласил садиться испросил об имени-отчестве.
— Только вчера, Сергей Васильевич, перечитавши высочайший приказ о переводе вашем, я ломал голову, как бы узнать, где пребываете. А вы сами и пожаловали. Теперь можно отдать приказом о зачислении «на лицо» и на денежное довольствие.
У генерала было живое, красивое лицо, карие глаза смотрели приветливо, и Непейцын решил говорить начистоту.
— Конечно, великая честь, ваше превосходительство, быть переведенну в столь прославленный полк, — начал он, — но, признаюсь, не соображу, чем смогу оправдать ее, ибо до отставки был городничим и по увечью долго служил в инвалидных ротах.
— Однако «Ведомости» сообщили о прямой доблести вашей при партизанских поисках, — слегка поклонился Потемкин. И, смотря в глаза Непейцыну, продолжал: — А вчера один из офицеров сказал, что имеете верного предстателя в лице графа Аракчеева, отчего полагали, что назначение согласовано с вашим желанием.
Непейцын почувствовал, что краснеет. «Так вот что! Уже нашлись охотники нашептать Потемкину о сильной протекции. Такого стерпеть нельзя!»
— Ваше превосходительство! — начал он невольно повышенным голосом. — С графом Аракчеевым я учился в кадетском корпусе и тогда, отнюдь не имея дара прозрения, оказал ему некоторую защиту от буйства товарищей. Сим и обычным, не самым близким товариществом исчерпывается наша связь, прерванная выпуском моим в действовавшую против турок армию. — Он указал на свою ногу, на очаковский и владимирский кресты. — Затем встретились через двадцать лет в Туле, где командовал я инвалидной ротой. Там, по настоянию графа, указавшего, что калеки в строю быть не могут, подал я рапорт об отставке, шедший вполне против моей воли. Желая, как он выразился, «позолотить пилюлю», его сиятельство исходатайствовал мне награждение чином подполковника, орденом, — теперь Непейцын указал на шейную Анну, — и назначение городничим. Таковым пробыл я четыре года и вышел в отставку, не снесши дерзкого обращения некоего проезжего вельможи, перед коим не желал ползать на брюхе, не зная за собой вины. Волонтером пошел я на войну и без ведома графа участвовал в боях при Якубове, Клястицах, Головчице, Полоцке, Смольне и в партизанских поисках, доставивших мне благосклонность командира корпуса и по его представлению орден Георгия… Что же касается участия в переводе моем в полк ваш графа Аракчеева, то слово даю, мне ничего о том не известно, ибо графа не видел с тысяча восемьсот седьмого года…
Все время этой речи генерал смотрел в лицо Сергея Васильевича, как говорится, «во все глаза», а когда тот окончил, взял за руку и сказал с чистосердечной интонацией:
— Благодарю вас, дорогой полковник, за откровенность. Мне ясно, что все семеновцы будут счастливы иметь вас своим товарищем.
