не могут? По что крещёные-то гвендлы за диких платить должны? Справедливо это, как думаешь? Молчишь… ясно, чего ты в том понимаешь. Ты же после Великой войны родился, а я-то её помню. И скажу: с тех пор лучше не стало. Только хуже сделалось.
— Вы воевали?
— Воевал.
— А… ну… за кого?
Гевин обернулся, злобно сверкнул глазами. Вопрос, конечно, не из неожиданных — однако и не из приятных. Великая война всё перемешала. Одни гвендлы, надеясь улучшить своё положение, служили в те годы королю Стирлинга. Мартин видел крещёных среди людей барона Гаскойна. Другие из древнего народа, искренне Стирлинг ненавидя, пошли под знамёна его врагов. Таких, говорят, было значительно больше.
— А какая разница? Двадцать лет прошло, мальчик… Насрать уже, кто за кого воевал-то. Король Балдуин сокрушил балеарцев, так ведь? Слава Стирлингу, героям слава? Ну да! Погляди теперь, что стало и со Стирлингом, и с героями.
Мартин Мик уже слышал подобные речи: в Фиршилде, будучи там вместе с покойным паладином Вермилием. Барон Гаскойн весьма скептически смотрел на плоды победы, о которой Мартину восторженно рассказывали едва ли не с колыбели. Столичная знать если частью и мыслила так же, то помалкивала. А вот простые люди вроде Гевина — эти стесняться не будут… Мартин сам был из небогатого рода, так что понимал: в Стирлинге жизнь тяжелая. Гром войны затих до его рождения, а вот эхо всё ещё разносилось. Неудивительно. Пусть прошло двадцать лет, но война-то длилась все сорок. Такое бремя отягощает и послевоенные поколения.
— Я потому и не боюсь ездить с товаром один-то: повидал всякое дерьмо. Меня-то разбойники не пугают. Встречал на дороге всякое отребье-то: глянут мне глаза — и серются. Правильно, суки, делают!
Ночь сгущалась, и вскоре они остановились, чтобы зажечь пару факелов — хоть немного осветить путь. Судя по всему, Гевин собирался ехать до рассвета. А может, и дольше. Созрел вопрос, вроде бы неуместный и способный Гевина разозлить. Но задать его Мартину хотелось — в основном ради того, чтобы проверить собственные озарения.
— А вы, Гевин… вы же исповедуете древнюю веру, да? Тайно?
Вообще-то на толстой шее Гевина болтался деревянный крестик. Голос гвендла прозвучал скорее с удивлением и даже ноткой испуга, чем раздражённо. Вот такого вопроса он не ждал.
— Ты это с чего взял-то?
— Я чувствую.
— Чувствуешь? Это как? Ясновидящий, мать твою?
— Просто чувствую. Я никому не скажу, не волнуйтесь. Да вы можете и не отвечать. Совершенно не важно, кто кому молится.
— Да ну! Прямо так и не важно? А не скажешь — глядя, сколько народу-то пережгли да перевешали за веру. В последнее время-то особо.
— Я раньше думал, что важно. Я ведь вырос при Церкви… но теперь многое узнал. И оказалось, что всё иначе устроено. Что дело не в крестах и кругах. И в действительности есть только одна вещь, за которую стоит сражаться.
— Вот тут-то соглашусь. Я на этой вещи сижу как раз: на жопе своей.
— Да нет… — Мартин даже хихикнул, хотя сразу подумал, что зря. — Я о другой вещи.
Гевин добродушно отнёсся к этим суждениям. Может, купцу было всё равно, о чём говорить в дороге. А возможно, Гевина самого интересовали подобные вопросы. Раз уж он носил на шее символ одной веры, а душе — другую.
— Чудные вещи-то, Мартин, говоришь. Ты, я смотрю-то, прямо как святая Белла: проповедник, получается?
— Ну, наверное… я пока не знаю. А может быть… пророк?
Купец присвистнул.
— Ты только об том особо-то не болтай: сожгут на раз-два. С еретиками теперь строго. В Дартфоре особенно следи за языком. У герцога Линкольна-то порядок вот так держат! — бакалейщик выразительно сжал огромный кулак.
Понятное предостережение, но Мартин ощущал: как раз говорить с людьми ему теперь и следует. Причём при любой возможности.
— Благодарю, но не беспокойтесь. Вы говорите, что многое повидали на войне… А я на войне не был, но так вышло, что тоже нечто повидал. Такое мало кто видел.
— А вот в этом-то не сомневаюсь. По глазам вижу. Я-то всё думал, что ж тебя на дорогу понесло? От чего бежишь? А вот оно-то как, оказывается: еретик. Бывает… Теперь-то, знаешь, каждый чегось за себя скрывает, вот и мы с тобой тоже. Такие времена.
Пусть догадка Гевина не была верной, суть он вполне уловил. Мартин испытывал интерес к этому человеку. Купец, бывший прежде солдатом, встретился ему не случайно — это заранее было ясно, но теперь сделалось совершенно очевидным. Кто-то или Что-то свело Мартина с Гевином неспроста. Зачем? Прояснится со временем, пока бег колеса торопить не стоит.
На шее Мартина креста давно не было, но он ещё не привык к этому. Однако кожаный шнурок её опоясывал — а на этом шнурке, под одеждой, висел мешочек из пенькового полотна. Уже не символ веры, но как ему объяснили — предмет полезный. Мартин не знал, что лежит внутри. И не интересовался.
Качка на дороге перестала раздражать: напротив, начинала постепенно убаюкивать. Мартин лёг, прислонившись к борту. В полудрёме мальчишка заговорил, слов не обдумывая: они лились сами собой.
— Времена и правда тяжёлые, а будут ещё хуже, но это не беда. Так положено. Это как солнце по небу движется: кабы не наступала тёмная ночь, никогда не случилось бы рассвета. Надо только, чтобы все это понимали. Чтобы не блуждали в ночи, слепо молясь о восходе солнца… Тьма такая же часть мира, как и Свет…
— Да спи ты уже.
Мартин как раз засыпал. Окутавшее душу спокойствие чудно сочеталось со сладким предвкушением грядущих приключений. Бывший оруженосец чувствовал: он пока лишь в самом начале большого и важного пути.
На дороге к чему-то великому.
Интерлюдия. Дни прошлого
Анхелика не помнила ночи ужаснее. Она легла поздно, а едва успела уснуть — как проснулась от выстрелов.
Не то чтобы в балеарской столице по ночам нельзя было услышать стрельбы. Марисолема — огромный город, и на её улицах случалось всякое. Но теперь речь шла не о случайной драке, не о попытке городской стражи остановить преступника. Выстрелов было очень много. То россыпью, то стройными залпами.
Пятнадцатилетняя инфанта едва начала расцветать, ещё самой себе казалась ребёнком — и была по-детски впечатлительна. Первым делом она подумала о войне. Да: все сорок лет Великая война оставалась вдалеке от Марисолемы. Невозможно
