– За головушку твою стриженую! – согласился старый волхв и ударил своей кружкой о Жихареву.
– Она у меня бритая! – уверенно сказал Жихарь.
– Стрижено, брито – какая разница! – махнул рукавом волхв и тем же рукавом савана утерся после выпитого. – Ну, спрошу еще для ровного счета: что есть лебедь?
Лицо у Жихаря вытянулось, он наморщил лоб и призадумался.
– Весьма сложный символ, – сказал богатырь наконец. – Посвящение лебедя Аполлону как богу музыки восходит к поверью, согласно которому лебедь поет прощальную песню, находясь на пороге смерти. Красный лебедь служит символом солнца… Это что же получается? Будимир и лебедь – два сапога пара? В поэзии и литературе он выполняет роль образа обнаженной женщины, целомудренной наготы и незапятнанной белизны. Башляр, однако, находит у этого символа также и более глубокое значение: гермафродитизм, поскольку в своих движениях и своей длинной фаллической шеей он мужествен, тогда как его закругленное шелковистое тело женственно… Далися этому Башляру гермафродиты, однако, – лебедя от лебедушки отличить уже не может! В итоге лебедь всегда указывает на полное удовлетворение желания… Сказать ли тебе, старинушка, про Лоэнгрина?
– Довольно, – проскрипел неклюд. – Ты, я смотрю, и сам ухарь не хуже Лоэнгрина. Говори честно, у кого ходил в учениках – у Мерлина или у Мо Цзы?
– У тебя ходил, – потемнел богатырь лицом. – А Мерлин – это наставник моего
побра тима. Я его в глаза не видел. Вот ворочу свою славу, поеду к Яр–Туру
в гости – тогда, может, и увижу.
– Добро, – сказал Беломор. – Простой дружинник такого знать не должен. А Невзору подобного допроса я учинить не догадался…
– Не беда, – откликнулся Жихарь. – Он у меня перед смертью не хуже лебедя запоет.
– Совсем ты мне голову заморочил, – сказал неклюд. – Даже брага не помогает, даром что Мозголомная… Невзор – Жихарь… Жихарь – Невзор…
– А ты верь мне – все на место и станет, – посоветовал богатырь.
– Верю, коли пью тут с тобой, – вздохнул Беломор.
– Ну, это не доказательство, – сказал Жихарь. – Я вот тоже пил с кем попало… Старинушка, а кто же этот сэр Мордред был? Муж в зрелых летах, а побратим пишет – только–только у него племянник народился…
Беломор помолчал, подумал.
– Значит, снова со временем шутки шутить начали, как я и предполагал, – сказал он. – Придется тебе, милый сын, снаряжаться в дальний путь, во Время Оно.
– А когда оно – это Время Оно? Было или еще будет?
– Кабы знать… Поэтому отправишься ты в халдейскую страну Вавилон, к халдейскому царю Вавиле, который строит вышку из кирпичей до самого неба… Надо ее порушить.
– Ломать – не строить, – легко согласился богатырь. – Велика ли вышка?
– Сказано же – до неба! – вспыхнул старец.
– А зачем ее рушить? Пусть люди любуются…
– Она не для любования. Возводить ее царя Вавилу надоумил, конечно, Мироед.
Сначала одну вышку воздвигнут, потом вторую, третью… Много. А уж тогда
натянут между ними колючую проволоку и станут за всем миром приглядывать…
– Что такое колючая проволока? – спросил Жихарь и почесал почему–то наколки
на груди. – Из проволоки звенья для кольчуг делают, а кому нужна колючая
кольчуга?
– Это, сынок, уж такая дрянь, что и не расскажешь… Подозреваю, впрочем, что ты ее уже видывал, только память эту Мироед заел…
«Поверил, старый пень! – возликовал Жихарь. – Наконец–то поверил!»
– Или он ее все же у Невзора заел? – рассуждал сам с собой старец.
– Старинушка, – сказал Жихарь ласково, только зубы у него при этом почему–то скрипели. – Хочешь, я тебе к завтрему кабатчика приволоку в пыльном мешке, вот у него все и узнаешь…
– Недосуг нынче за кабатчиками с пыльными мешками бегать, – ответил неклюд.
– К завтрему ты уже должен быть в пути…
– Без коня, без меча, без доспехов… – продолжил богатырь.
– Меч сам своего хозяина найдет. Конь… В тех местах не конь надобен, а верблюд, но его ты тоже добудешь. Да и не всякий конь тебя снесет…
– Знаю верблюда, – сказал Жихарь. – Он вроде Демона: плюет на всех, только что о четырех ногах и без крыльев… Значит, опять пешим ходом?
– Недолго – тут недалеко, – сказал Беломор. – Сначала меч, потом колодец…
– Какой колодец? – встревожился богатырь. – Снова в яму? Блин поминальный! А поверху нельзя, что ли?
– Нельзя, – сурово молвил неклюд. – А пока ложись–ка ты отдыхать. Я тебе во
сне всю дорогу растолкую, после чего будешь преодолевать препятствия по
мере их возникновения…
– Попутчика, если подвернется, можно прихватить? С попутчиками ведь ловчее…
– Нельзя, – повторил Беломор. – Мало ли кем может прикинуться Мироед? Укладывайся вон в том углу, сейчас и тулуп появится… А я тебе колыбельную спою…
Старик запрокинул голову и закрыл глаза. Богатырь воспользовался счастливой
минуткой, наполнил кружку Мозголомной Брагой, стараясь не булькать, закусил
молодым луком и отправился на указанное место. А Беломор затянул:
Бай–бай, люли, Хоть сегодня умри. Завтра мороз, Снесут на погост.
Мы поплачем, повоем, В могилу зароем. Сделаем гробок Из семидесяти досок.
Выкопаем могилку На плешивой на горе, На плешивой на горе, На господской стороне.
Баю–бай, Хоть сегодня помирай. Пирогов напечем, Поминать пойдем.
Со калиной, со малиной, Со гречневым крупам…
«Утешные колыбельные поют нынче в Многоборье, – подумал Жихарь, засыпая. – Веселые ребята должны от таких припевок вырасти…»
Хоть и развесились снова по стенам чародейной избы связки душистых трав, но
гарью все–таки пахло.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
Волшебною ширинкой машешьИ производишь чудеса!
Гавриил Державин
Во время боев и походов, когда воины увечат друг друга самым жестоким и
причудливым образом, Жихарь узнал, что мозги у человека делятся на две
половинки, словно, простите, люди добрые, задница какая–то. А если
половинки – две, то голова может думать зараз две думы. Две думы у богатыря
и было.
Одна про княжну Карину. Только видел про себя Жихарь не саму княжну во всяких видах, что достойно лишь охальника и похабника, а чистое лесное озеро на закате, и вроде бы тонкий голос где–то вдали выводит песню. Слов не слышно, а сердце внимает и томится…
Вторая дума была про меч. Негоже шляться по свету и тем более отправляться во Бремя Оно без меча.
Конечно, мог бы богатырь снова изладить из подручных средств тяжеленный шестопер – с этим оружием он управлялся много ловчее, чем с мечом; мог, на худой конец, найти подходящую дубину – тоже врагу мало бы не показалось. Только тогда никто из встречных не узнал бы в нем странствующего и подвигов взыскующего воителя, а посчитал бы простым разбойником. С разбойником, как известно, можно вовсе не драться, презреть его, а ежели бой и случится, разрешается бить лиходея без всяких правил, словно ходячего умруна, – и никто не осудит. Даже Яр–Тур, сам себе сочиняющий благородные законы боя.
У простого дружинника и меч – простая полоса железа, только что наточенная и заостренная. Такое оружие ему приятель Окул мог бы за один вечер выковать. Но был Окул настоящим мастером и знал, что подлинному богатырю меч нужен совсем не простой, а такой, что куется не вдруг, но из выдержанной в болотной воде крицы, а выдерживать крицу следует в три приема: ковать слиток и снова тащить его в болото на три года. И болото, кстати, годится не всякое – должны бить в нем горячие ключи с вонючим запахом. Таких болот в Многоборье не водится.
В жидкую сталь непростого меча полагается сыпать толченые самоцветы и смарагды, чтобы стала она гибкой и крепкой. У Окула же с Жихарем денег на самоцветы сроду не водилось. Правда, скопил кое–что кузнец, но не в достаточном количестве.
Перед тем как приступить к изготовлению такого меча, кузнец обязан полгода вкушать только травяную пищу, не прикасаться ни к чарке, ни к женщине, ни к собаке. Такое тоже не всякий выдержит. А уж сколько заклинаний придется припомнить и напеть под стук молота, да не просто напеть, а в надлежащем порядке!
Не меньше хлопот и с закалкой. Старые книги велят закаливать красный еще от
жару меч в теле молодого раба; многоборцы рабов не держали, батрак же не
годился. Если бы годился, то в книгах так бы прямо и писали: «в теле
молодого батрака». А за убитого батрака можно запросто принять лютую казнь
либо заплатить не менее лютую виру, после чего останешься и без кузницы, и
без штанов.
Можно, правда, погрузить раскаленный клинок и в серого козла, но и тут незадача – козел–то быть должен не менее десяти лет от роду, взлелеянный старушкой, живущей на отшибе, и откормленный семью видами особых трав, и, что немаловажно, ни разу не вспрыгнувший на козу. Да где же старушке углядеть–то за козлом!
