«Духовные глаза» Онегина наконец-то обращаются от внешних впечатлений, от мало помогающих ему книг, в которых запечатлелась далекая от русской почвы чужая мудрость, в глубины собственного сердца. И там, в темных лабиринтах, начинают блуждать спасительные, манящие огни. Просыпается совесть, «змея сердечных угрызений», Онегин видит на талом снегу недвижного юношу – призрак убитого им Ленского; проносится в его сердечном воображении «рой изменниц молодых», и вдруг как удар и упрек – «то сельский дом – и у окна сидит она… и все она!».
Вот эти русские глубины онегинской души, которые он начинает обнаруживать в себе, выводят его вновь к «русской душою» Татьяне, которую он не понял и не оценил тогда и которую тщетно пытается понять сейчас. Но все в этой душе пока еще так призрачно, так туманно и неопределенно, что автор не выдерживает и срывается на грубую шутку:
Он так привык теряться в этом,Что чуть с ума не своротилИли не сделался поэтом.Признаться: то-то б одолжил!
Беда Онегина заключается в том, что его интеллект, его ум не опирается на высокую культуру человеческих чувств. Чувства Онегина, при всей их искренности и силе, остаются темными, поврежденными «наукой страсти нежной». Онегин не знает одухотворенной культуры любви, поднимающейся над элементарной человеческой чувственностью, которая шутит злые шутки с героем, превращает его в раба стихийной, неуправляемой страсти. И Татьяна права, когда в сцене последнего свидания упрекает Онегина в «обидной страсти»:
А нынче! – что к моим ногамВас привело? какая малость!Как с вашим сердцем и умомБыть чувства мелкого рабом?
Любовь Онегина, лишенная национальной нравственной опоры, потому и обречена, потому и обидна Татьяне, что при всей ее силе и безоглядности она не выходит за пределы светского «стандарта». В основе ее – нравственная облегченность, неуемная чувственность. А потому, с досадой и упреком обращаясь к Онегину, Татьяна говорит:
А мне, Онегин, пышность эта,Постылой жизни мишура,Мои успехи в вихре света,Мой модный дом и вечера,Что в них? Сейчас отдать я радаВсю эту ветошь маскарада,Весь этот блеск, и шум, и чадЗа полку книг, за дикий сад,За наше бедное жилище,За те места, где в первый раз,Онегин, видела я вас,Да за смиренное кладбище,Где нынче крест в тени ветвейНад бедной нянею моей…
Так понять всю силу онегинской любви-страсти и всю разрушительную бесплодность ее могла только Татьяна, высокий ум и интеллект которой питался ее «русской душой». Во имя любви к Онегину, не плотской, не чувственной, а высокой и одухотворенной, нашла в себе силы Татьяна произнести самые мужественные и мудрые в романе слова:
Я Вас прошу меня оставить;Я знаю: в вашем сердце естьИ гордость и прямая честь,Я вас люблю (к чему лукавить?),Но я другому отдана;Я буду век ему верна.
Прав В. С. Непомнящий, утверждающий, что чувство, любовь Татьяны – «вовсе не проявление „потребностей“ и „страстей“ эгоистического „естества“»: «Для понимания романа, в первую очередь Татьяны, это имеет первостепенное значение. Все споры, все недоуменные или осуждающие взгляды в сторону Татьяны в связи с ее поведением в последней главе романа объясняются тем, что поступки Татьяны рассматриваются в привычном плане борьбы „чувства“ и „долга“. Но это не коллизия Татьяны – миросозерцание ее коренным образом отличается от описанного выше. Чувство Татьяны к Онегину вовсе не „борется“ с долгом, совсем напротив: Татьяна расстается с Онегиным во имя любви, ради него – и в этом столкновении героя с совсем иными, незнакомыми ему основаниями нравственной жизни заключается весь смысл финала романа».
Именно Татьяна поняла глубочайшее, трагическое несоответствие между назначением Онегина и его существованием, отделив от Онегина «онегинское» и убедившись, что это «онегинское» – «призрак», «пародия», «подражание». Именно она почувствовала, что у Онегина есть другое, более высокое предназначение, которое «онегинство» в нем давит, не давая ему раскрыться и развернуться, превращая Онегина в жертву «бурных заблуждений и необузданных страстей».
«Роман движется в глубины души неподвижного героя, – замечает В. С. Непомнящий, – туда, где может забрезжить свет надежды на возрождение этой души, – и останавливается в момент, когда „Стоит Евгений, / Как будто громом поражен“». Отказ любящей его Татьяны «показал, что существуют – не в мечтах, но в действительности – иные ценности, иная жизнь и иная любовь, чем те, к каким он привык, – и стало быть, не все в жизни потеряно и можно верить „мира совершенству“». Своим поступком Татьяна показала ему, что человек не игра «природных» стихий и «естественных» желаний, что у него в этом мире есть более высокое предназначение.
В. Г. Белинский, который совершенно не понял всей глубины и значимости поступка Татьяны, так охарактеризовал смысл открытого финала романа: «Что сталось с Онегиным потом? Воскресила ли его страсть для нового, более сообразного с человеческим достоинством страдания? Или убила она все силы души его, и безотрадная тоска его обратилась в мертвую, холодную апатию? – Не знаем, да и на что нам знать это, когда мы знаем, что силы этой богатой натуры остались без приложения, жизнь без смысла, а роман без конца? Довольно и этого знать, чтоб не захотеть больше ничего знать…»
Такой безотрадный взгляд на итог романа прямо вытекает из непонимания смысла финальной его сцены. Сам вопрос Белинского, «воскресила ли» Онегина «страсть», свидетельствует о непонимании губительной и разрушительной основы этой страсти. Такая страсть не способна воскресить никого. Уровень осмысления Белинским поступка Татьяны оказывается даже ниже онегинского. Если Евгений «стоит… как громом поражен», то Белинский не без иронии резонерствует: «Но я другому отдана, – именно отдана, а не отдалась! Вечная верность – кому и в чем? Верность таким отношениям, которые составляют профанацию чувства чистоты и женственности, потому что некоторые отношения, не освященные любовию, в высшей степени безнравственны…»
В скрытой полемике с Белинским иначе оценил поступок Татьяны в речи о Пушкине Ф. М. Достоевский. Он утверждал, что свой отказ Татьяна твердо высказала Онегину, «как русская женщина, в этом ее апофеоз. Она высказывает правду поэмы. О, я ни слова не скажу про ее религиозные убеждения, про взгляд на таинство брака, – нет, этого я не коснусь. Но что же: потому ли она отказалась идти за ним… что она, „как русская женщина“… не способна на смелый шаг, не в силах пожертвовать обаянием честей, богатства, светского своего значения, условиями добродетели? Нет, русская женщина смела. Русская женщина смело пойдет за тем, во что поверит, и она доказала это. Но она „другому отдана и будет век ему верна“. Кому же, чему же верна?… Да, верна этому генералу, ее мужу, честному человеку, ее любящему и ею гордящемуся. Пусть ее „молила мать“, но ведь она, а не кто другая дала согласие, она ведь, она сама поклялась ему быть честной женой его. Пусть она вышла за него с отчаяния, но теперь он ее муж, и измена ее покроет его позором, стыдом и убьет его. А разве может человек основать свое счастье на несчастье другого? Счастье не в одних только наслаждениях любви, а в высшей гармонии духа… Скажут: да ведь несчастен же и Онегин; одного спасла, а другого погубила!… Я вот как думаю: если бы Татьяна стала свободною, если бы умер ее старый муж и она овдовела, то и тогда она не пошла бы за Онегиным. Надобно же понимать суть этого характера! Ведь она же видит, кто он такой… Ведь если она пойдет за ним, то он завтра же разочаруется и взглянет на свое увлечение насмешливо. У него нет никакой почвы, это былинка, носимая ветром. Не такова она вовсе: у ней и в отчаянии и в страдальческом сознании, что погибла ее жизнь, все-таки есть нечто твердое и незыблемое, на что опирается ее душа. Это ее воспоминания детства, воспоминания родины, деревенской глуши, в которой началась ее смиренная, чистая жизнь, – это „крест и тень ветвей“ над могилой ее бедной няни… Тут соприкосновение с родиной, с родным народом, с его святынею. А у него что есть и кто он такой?… Нет, есть глубокие и твердые души, которые не могут сознательно отдать святыню свою на позор, хотя бы из бесконечного сострадания. Нет, Татьяна не могла пойти за Онегиным».
Таков ответ Достоевского, как будто бы более глубокий и правильный, за исключением одного: из рассуждений писателя так и осталось неясным, за что же Татьяна любит Онегина? В той интерпретации, какую дает Онегину Достоевский, все в нем убито и вытеснено «онегинским», «светским», поверхностным и легкомысленным. Эту грань в характере Онегина Татьяна прекрасно понимает и любить Онегина за его «онегинство», конечно, не желает и не может. Все дело в том, что за светской развращенностью, беспочвенностью и опустошенностью «онегинства» Татьяна прозревает в Онегине не вполне осознанное им самим духовное ядро, опираясь на которое он может развернуть свою жизнь в другую, прямо противоположную сторону. Татьяна любит в Онегине то, что он сам в себе еще не понял и не раскрыл.
