Задача социологов состояла в том, чтобы при помощи анкет выяснить, как реагируют на эти тенденции сами коренные северяне, почему они реагируют именно таким образом и чего следует ожидать в будущем. Главными объектами исследования были восточносибирские сообщества, напрямую затронутые промышленным развитием: эвенки и эвены Северной Якутии, нивхи Северного Сахалина и, в первую очередь, эвенки, нанайцы и ульчи, через традиционные территории расселения которых должна была пройти Байкало-Амурская магистраль (БАМ, брежневский эквивалент Северного морского пути). При желании работники плановых структур могли использовать результаты этих исследований при определении экономической роли изучаемых сообществ и в целях повышения производительности труда коренного населения с минимальными издержками для всех заинтересованных сторон.
Публикация результатов могла вызвать и оптимизм и уныние. Согласно выводам социологов, молодым северянам, получившим школьное образование, не просто недоставало трудовых навыков, которые позволили бы им заменить родителей в тайге и тундре, — они фактически приняли обдуманное и, по всей видимости, необратимое решение не участвовать в большинстве сфер традиционного хозяйства. Половина всех нанайцев, проживавших в небольших поселках (до 50 семейств), выразили желание переехать в более крупные населенные пункты. В группе респондентов в возрасте от 14 до 19 лет 90% всех потенциальных мигрантов ответили, что они предпочли бы город поселку любого размера; 81% оленеводов Магаданской области в возрасте до 20 лет сообщили, что не считают подходящим жильем ни традиционные юрты, ни юрты фабричного производства; а 59% эвенков, проживавших в районе строительства БАМа, сказали, что ни при каких обстоятельствах не пошли бы работать в сферу оленеводства (в качестве причин они называли скуку, чрезмерные физические нагрузки, оторванность от внешнего мира и низкую заработную плату). В самом деле, 86% эвенков ожидали перемен к лучшему в результате строительства БАМа, хотя и признавали, что оно нанесет ущерб оленеводству. 50% из них надеялись найти работу, связанную с БАМом. Из тех, кто работал в сфере оленеводства и охоты, 26% расценивали последствия промышленной экспансии как «в целом отрицательные», а 23% — как «в целом положительные». Половина из них уже предпринимала попытки сменить род занятий. Образование стало важнейшим символом социального статуса для значительного большинства опрошенного населения: хотя молодые люди, продолжавшие учебу после окончания средней школы, сознавали, что, скорее всего, не смогут найти работу, соответствующую уровню их подготовки, 99% эвенков-восьмиклассников и десятиклассников, проживавших в районе строительства БАМа, видели себя в будущем представителями профессий, требующих «высшей и средней» квалификации. Из ста нанайских родителей, проживавших в сельской местности, ни один не хотел видеть своих детей охотниками, а все трое респондентов, которые посоветовали бы своим детям заняться рыболовством, высказали пожелание, чтобы они приобрели соответствующую квалификацию в профессиональных училищах. В большинстве обследованных регионов и дети и родители выразили пожелание, чтобы мальчики стали служащими или квалифицированными рабочими (например, шоферами или механизаторами), а девочки — врачами и учительницами. Коренные северяне, которым удалось реализовать свои профессиональные амбиции, не раскаивались в этом: 80% профессионалов с высшим образованием и 90% квалифицированных рабочих из числа коренного населения Северного Сахалина выражали удовлетворение своей работой. Соответствующий показатель среди рыбаков составлял 3,4%{1366}.
Так, если молодые этнографы 1960-х полагали, что государство не ведает, что творит, и намекали, хотя и в косвенной форме, что единственным решением проблем Севера является сохранение и поддержка здоровых аспектов традиционной жизни, социологи 1970-х утверждали, что коренные северяне усвоили господствующие ценности советского общества и что государство должно оправдать надежды, которые оно преднамеренно вселило в сознание людей. Иными словами, безработица и распад семьи были не следствием невежественного вмешательства чиновников, озабоченных выполнением плана, а временным результатом недостаточного или несбалансированного (не просчитанного научно) технологического развития. Если 90% всех коренных обитателей Северного Сахалина, занятых квалифицированным трудом, удовлетворены своей работой, а приблизительно 22,9% из тех, кто получил профессиональную квалификацию, смогли устроиться лишь рыболовами или чернорабочими (и остаются неудовлетворенными), то создание соответствующих рабочих мест для этой последней группы (путем экономического развития региона и, возможно, принятия специальных квот для национальных кадров) приведет ко всеобщему удовлетворению. Более того, поскольку полная ликвидация традиционного хозяйства была невозможна как по экономическим, так и по психологическим причинам, ключ к решению проблемы состоял в том, чтобы сделать традиционные сферы занятости более привлекательными — через внедрение современной техники, удовлетворение растущих потребительских запросов и введение некоторых традиционных трудовых навыков в школьный курс обучения.
Эти рекомендации были, разумеется, уступкой. В.И. Бойко и его коллеги неизменно указывали, что интеграция народов Приполярья в советское общество должна быть максимально безболезненной и что при этом необходимо учитывать культурные и экономические особенности. Оленеводство, в частности, стояло все на том же распутье: кочевничество представлялось несовместимым с экономическим развитием; оседлость представлялась несовместимой с оленеводством; а любые попытки разорвать замкнутый круг были сопряжены с социальными издержками, на которые Бойко и большинство его коллег не могли согласиться{1367}. Более того, по некоторым признакам, растущую безработицу среди коренных народов нельзя было объяснить одной лишь неспособностью государства создать достаточное количество привлекательных рабочих мест. Некоторые ученые, например, утверждали, что даже образованные представители коренных народов не могут выдержать конкуренции с иммигрантами из-за своего уникального психологического склада, а также из-за привычки полагаться на государственную поддержку в форме различных квот и субсидий{1368}.
Соответственно психолога и «этнопедагога» (возродившие педологию, но избегавшие использовать сам этот термин) присоединились к дискуссии и поставили под сомнение аксиомы, не оспаривавшиеся со времен культурной революции{1369}. Тем не менее большинство социологов продолжали исходить из прежних принципов. До контакта с русскими, считали они, туземные сообщества руководствовались «обычаями и традициями», которые «принуждали человека действовать слепо… ограничивали социальную роль личности и в конечном счете консервировали данную общность»{1370}. Познакомившись с образом жизни, основанным на эмансипации личности и активном преобразовании окружающей среды, большинство северян выбрали свободу от традиционных ограничений. Функцией государства было обеспечить им подлинные возможности для самореализации через крупномасштабное, но тщательно спланированное развитие. Но люда консервативны, и «преодоление этой инерции в пользу быстрейшей реализации мощи творческого сознания, собственно человеческой сущности неизбежно связано с некоторыми издержками»{1371}. Задача ученых состояла в том, чтобы уменьшить эти издержки и помочь государству и коренным народам в реализации их общих стремлений.
Возвращение Дерсу Узала
Литературные версии Большого путешествия были масштабнее научных: в основе их лежала всеобъемлющая метафора мировой эволюции и советской истории, ведущих к механизированному — и все более индивидуализированному — совершенству. Соответственно, по мере того как «последний и решительный бой» уходил все дальше в прошлое, каждое обращение к современности сталкивалось с чрезвычайно трудновыполнимой задачей изображения совершенства. Этнография земного рая застопорилась в 1960-е годы; литературный вариант, который не мог быть статичным, оказался в еще более тяжелом положении.
Зло в любом виде стало временным явлением: его агенты прокрадывались из преисподней (из-за границы) и немедленно по обнаружении изгонялись обратно, в то время как доморощенные отклонения от всеобщей добродетели были либо рецидивами прошлого, либо свойствами личного темперамента. Новая жизнь коренных народов сводилась к вещественным доказательствам их благополучия, среди которых бросались в глаза дома русского типа, школы-интернаты, больницы и клубы; домашняя обстановка с яркими занавесками, пишущими и швейными машинками, круто посоленными блюдами русской кухни на «тщательно отглаженной скатерти»; хорошо образованные и довольные жизнью люди, гордящиеся успехами своего колхоза, русскими стрижками и импортной мебелью{1372}. Если о чем-то и спорили, то «не по-плохому, а по-хорошему: …не знают, что купить на заработки»{1373}. С.М. Бытовой в романе «Поезд пришел на Тумнин» предложил замечательную метафору для литературной трансформации коренных народов. Если в прошлом большинство взрослых орочей вели себя как дети, то теперь символическим центром поселения и «предметом гордости обитателей бывшего стойбища» был дом престарелых: «Старейшие и, значит, самые уважаемые люди родов живут в этом светлом, просторном доме, обеспеченные всем необходимым. Государство кормит их, одевает, лечит их, заботится о том, чтобы ничто не омрачило их старость»{1374}.
