«По Белоруссии в столице русских 6,7 проц., коренной национальности 46,3 проц., евреев 38,3 проц.»
«По всей республике русских 4,9 проц., коренной национальности 60,5 проц., евреев 30,6 проц».
«По Крымской республике в столице русских 57,6 проц., евреев 23,8 проц., коренной национальности 12,7 проц.»[26].
Кстати, участники съезда, судя по докладу Орджоникидзе, отнюдь не ощущали себя однородной массой «большевистского интернационала» (как считает Марк Дейч), но прекрасно понимали, кто из них русский, а кто еврей. Видимо, поэтому главная роль докладчика по национальному вопросу была поручена именно грузину.
Несмотря на то, что процентные выкладки в докладе Орджоникидзе содержат данные по всем национальностям административно-бюрократической системы, свою речь он специально закончил следующими словами, которые вошли в полное противоречие с цифрами: «Отсюда, между прочим, видно, что всякие разговорчики о еврейском засилье и т. д. не имеют под собой никакой почвы».
Какова всё — таки была тяга к власти у неразумных сынов Израиля! Напомню, что это был 1927 год. «Еврейские большевики» не вняли первому предостережению, и через десять лет бунт против их чрезмерного присутствия во всех властных структурах государства от партии до НКВД наберёт такую силу, что станет подобным цунами, которое получит имя Большого Террора или Репрессий 1937 года.
Я не понимаю одного: зачем врать Дейчу и Резнику? Ведь на каждое их очередное враньё неизбежно находятся опровержения: в исторических исследованиях, в архивных документах, в первоисточниках. Рано или поздно всегда выплывают «аргументы и факты», обличающие ложь. Когда я поделился этими мыслями с историком Сергеем Николаевичем Семеновым, тот мрачно усмехнулся:
— Чем больше они упорствуют, кричат, что ни в чём не виноваты, — тем быстрее всё проясняется. Сами себе верёвку намыливают…
Другой, более взвешенной и более христианской точки зрения придерживается Вадим Кожинов в заповеди, которая завершает его работу «Загадка 1937 года»:
«И все же, подводя итоги, необходимо сказать о другой — и очень важной стороне проблемы. Конечно же, охарактеризованные выше попытки возложить ответственность и вину за 1937 г. на так называемых деревенских хамов несостоятельны чисто фактически и безнравственно — лживы. Однако те из моих читателей, которые попросту переложат ответственность и вину на «друзей» Хенкина и Разгона, по сути дела, поставят себя в один ряд с этими авторами».
Конечно, хорошо бы покаяться Дейчу и Резнику если не за преступление своих единокровных предков и однофамильцев («сын за отца не отвечает», как сказал товарищ Сталин), то хотя бы за отчаянные попытки сокрытия этих преступлений, то есть за ложь. Хорошо бы вспомнить евангельские слова Христа, обращенные к фарисеям: «Ваш отец диавол», «Когда говорит он ложь, говорит своё, ибо он лжец и отец лжи»… Что остаётся, Марк? Разве что покаяться. Всё — таки у Вас имя евангельское…
XVIII. Эпилог
На родине Холокоста, в Польше, начиная с 1961 года и до третьего тысячелетия, я был не менее десятка раз.
Бывал и в Освенциме. Помню груды очков в музее, горы обуви, оставшиеся от узников, помню и гранитные доски перед входом. Помню и свои чувства, потому что записал их в стихах.
А в рифмованных строчках память живет надежнее, чем в бессловесных чувствах, выгорающих, ветшающих, усыхающих от бега времени и давления жизни.
За эти годы у меня сложился странный цикл стихотворений, который я назвал «Европейская хроника», но сейчас, перечитывая ее, вижу, что это «Польская хроника». Конечно же, в 60-е годы я был полонофилом, о чем свидетельствуют не только мои стихи, но и надпись на изданной в 1973 году в Варшаве двуязычной антологии, куда вошли стихи русских поэтов XX века, посвященные Польше. Есть в ней и два моих стихотворенья. На титульном листе антологии дарственная надпись:
«Дорогому Стасику, соучастнику этой маленькой полонофильской манифестации — с благодарностью и надеждой видеть его у нас почаще.
Анджей Дравич. Варшава, в поэтическое время 27.IX.73».
Литераторы Польши — поляки и евреи — помнят, кто такой Дравич. Однако в мой польский цикл вплетена и еврейская нитка, поскольку мою впечатлительную душу не могли не потрясти страшные свидетельства освенцимского музея смерти. И бронзовую доску, свидетельствующую в то время, что здесь было уничтожено «4 млн евреев», я помню. Ну как было доверчивому славянскому сердцу не взволноваться и не написать нечто общечеловеческое на тему «за нашу и вашу свободу»? До книги «Шляхта и мы» — надо было еще дожить. И над камнями двух Варшавских восстаний — польского и еврейского — я тогда проливал искренние слезы. Иногда мне кажется, что лучше бы я не знал всего, что пришлось узнать в конце XX века о характерах и судьбах народов. И люди, и народы, оказывается, несовершенны. Как сказал Пушкин: «Любви, надежды, тихой славы недолго нежил нас обман, исчезли юные забавы, как сон, как утренний туман».
Но все равно мне дороги мои родимые пятна, мои молодые чувства и озарения, которыми я жил в то, говоря словами Анджея Дравича, «поэтическое время». Никто лично не виноват в том, что случилось. Прошло время, когда мы вдохновенно разбрасывали камни. Пришло время их собирать. Поэтому в заключение своей работы о жертвах и жрецах Холокоста я вспомнил о своем польском, и в то же время освенцимском, и в то же время библейском ощущении мира, которое посещало меня в лучшие годы, прожитые «в рифму», когда «мне были новы все впечатленья бытия».
Не все стихотворенья из этого странного цикла я печатал в своих книгах. Собрав их сейчас в единое целое из старых блокнотов, я понял, что написал эту хронику не случайно. Да и вообще поэзия дело суровое: все, что написано пером — не вырубишь топором…
Польская хроника1Я на поезде скором спешилиз Москвы в направленье Варшавы,покидая границы державы,где полжизни с размаху прожил.Захотелось и мне посмотреть,как сверкает чужая столица,как торопится жить заграница,как звучит иностранная речь.Я увидел пейзажи на взглядстоль же милой славянской равнины,разве только что вместо осиныздесь всё чаще каштаны шумят.Да по праздникам в Кракове пьют —не «Столичную», а «Выборову»,захмелеют — и песни поют,и живут подобру-поздорову.И должно быть, была хорошасторона под названием Польша,но случилось так странно и пошло,что была неспокойна душа.Потому что, куда бы стезяни вела за широкие реки,от любимых примет, от себяне уйти, не уехать вовеки.
2. Пепел и алмазУмирает на белом экранедля чего-то рождённый на светтеррорист с револьвером в кармане,милый мальчик, волчонок, поэт.О как жаль, что она остаётся!Две слезинки бегут по щекам…Вот и кончено… Что остаётся?Остаётся платить по счетам.Я ведь тоже любил неуютность,я о подвигах тоже мечтал.Слава… странствия… родина… юность…Как легко, как высоко витал!Умирает убийца на свалке,только я никому не судья.Просто жалко. И девушку жалко,и его, и тебя, и себя.3По «Гранд-отелю» бродит швед,скучает с длинноногой шведкою.Он, видимо, объездил свети утомился жизнью светскою.Он на машине подлетелк руинам взорванного зданияи, хлопнув дверцей, огляделследы варшавского восстания…Так бестолково проживать —слоняться, морщиться, покуривать,не пропивать, не прожигать,а просто-напросто прогуливать.Пускай распнут! Пускай сомнут,но есть у нации наследие,и эти несколько минутоблагородили столетие!Жиреет плоть, дымится снедь,но где-то рядом в смежной областиживут поэзия и смерть,сопротивляясь вечной пошлости!4. Разговор в бареЯ сказал ему: «Гагарин»!Я сказал: «Борьба за мир!»И ответил англичанин:«Лондон! Англия! Шекспир!»Чтобы не угасла тема,я вскричал без лишних слов: «Черчилль!»— и тогда мгновенно он парировал: «Хрущев!»Стопки сдвинули со стуком,молча выпили за жизнь и,довольные друг другом, улыбаясь, разошлись.Слава людям знаменитым —будь то вождь или король,космонавтам и министрам,кинозвездам, футболистам —лишь бы имя, как пароль.Он доволен — я доволен,каждый при своем уме,Каждый, к сожаленью, волен жить,как хочет, на земле.5Июльская жёлтая рожьдышала дыханием свежим,струился за стёклами дождь,когда мы въезжали в Освенцим.Как водится, всё заросло,бараки, пути, эшафоты,поскольку добро или зло —не всё ли равно для природы?А мы — только дети её,подвластные жизни и тленью…Цветение — и забытьё,и сопротивленье забвенью.Нас кормит родная земля,нам головы кружит свобода.Мы все, к сожаленью, семья,а как же в семье без урода…От летних обильных дождейречная вода пожелтела,цепочка седых журавлейнад жёлтой водой пролетела.И чтобы среди суетывек памяти не был короток,мы спешились и на цветысобрали по нескольку злотых.6Трибун, вчера произносивший речь,сегодня сник. В его отчизне ночьюраздался гул, зашевелилась твердьи пустословье вылезло воочью.Вы, щелкопёры и говоруны,я видел вас на всяческих широтах.Вас выделяет организм страны,как слизь, — на эпохальных поворотах.Грядущий пламень теплится в золе,а слово «кровь» всегда звучит утробно…Но что же делать, если на земленичто не зарождается бескровно!Как пауки из выморочных слов,вы тщитесь ради цели бесполезнойсоткать стенографический покровнад синей мглой, над животворной бездной.Но грянет гром — покатится звезда,внезапно заскрипит кора земная,и от словесной пыли ни следа,и жизнь шумит, словесный прах смывая.7Гидесса — студентка с копною волос,такая, что я покачнулся…Но вот за витриною — груда волос:Причёска — кощунство.Полячка, что делать? — ведь жизнь коротка,в ней всякая встреча, как чудо…Труба крематория так высока! —Кокетство — кощунство.Согбенный еврей неподвижно стоит,и скорбь на лице, как кольчуга.Свихнуться бы надо — стоит и молчит.Молчанье — кощунствоХудожник с мольбертом рисует барак,чтоб сплавились жизнь и искусство.Как будто возможно! Наивный чудак…Искусство — кощунство.Турист от усталости очи закрыл,пора бы, дружище, очнуться.А где — ты находишься, милый, забыл?Усталость — кощунство.На поле крестьянское пепел летел,где брюква, ячмень и капустацвели, удобряясь останками тел…Капуста — кощунство.О эти прекрасные рифмы мои,мои благородные чувства!Да что говорить? — Помолчи, помолчи,иначе — кощунство.8Почему же по центру Европы,на пути всё живое утюжа,разрушая дома и утробы,не промчались железные туши,почему не проехали танки,чтоб оставить подобие свалки,чтоб остались разбитые камни,да зверей одинокие тропы,да пустое пространство на карте,как клеймо на груди у Европы…Почему не нашлось наказанья?Не хватило фантазии бедной?Но попалось мне в руки сказаньеиз истории ветхозаветной.9Как сказал Аврааму господь:— Дух растлился и рыщет по свету,и трепещет невинная плоть,ожидая призыва к ответу.Я вчера поглядел с высоты:ни фанатиков, ни атеистов,разложились, живут как скоты,и поэтому гнев мой неистов.Кто в разврате, а кто во хмелю,кто в распутство ушёл, кто в крамолуИ поэтому испепелюБез пощады Содом и Гоморру!— Господи, — ответил Авраам, —я согласен, мы несовершенны,строим небоскрёбы и вертепы,воздвигаем башню к облакам.Благостыни недостойны мы,все в пороках, в метинах позора.Мало нам чумы или войны,не хватает глада или мора.Докатились. Господи, прости!но неужто среди нас не видно,может быть, найдётся, посмотри,ну хотя бы пятьдесят невинных.Пятьдесят младенцев или жён…разбомбишь — и грех падёт на душу… —И, коварной логикой сражён,Бог сказал: — Найдётся — не разрушу!— Но послушай! — продолжал хитрец. —Для тебя любой заблудший дорог.Основоположник и Отец,ну а если нас найдётся сорок?..Может, в яслях, может, в детсадахсорок невиновных, душа в душу… —Помолчавши, Бог ответил так,очень недовольно: — Не разрушу…Шла торговля, били по рукам,то к стопам божественным ложился,то в припадке падал Авраам,то в изнеможении божилсяи рискнул — А ежели одинправедник?! —И, потрясая сушу,Бог вскричал: — так знай же, сукин сын,и едина ради не разрушу!10Может быть, время, а может, войнаженщину в чёрном платке истрепала.Не потому ли так страстно онак каменным плитам костёла припала?Женщина разве сумеет понятьв мире трепещущем и разноцветном,как совмещаются твист и Освенцим,с чем соглашаться и что проклинать?Разве успеет осмыслить онатайну материи, сущность движенья,если простейшей любви от рожденьячистая истина в дар не дана?Что ж, органист,забывайся, играй,вечность клубится под сводами храма,пусть расплеснётся она через крайиз сладкогласной утробы органа!
(1960–1964)
