Однако главными нашими агентами на Западе стали… эмигранты! Тоска по родине, неумение жить за рубежом, нищета и унижения в чужой стране толкали их к нам. Действовало и любимое иррациональное заклинание: большевики пришли и уйдут, но Россия останется. Они мечтали вновь увидеть древнюю матушку златоглавую Москву, византийскую роскошь церквей, услышать неумолчный звон колоколов. Они не знали и не хотели знать, что уже нет ни той Москвы ни тех церквей и давно умолк колокольный звон. Все двадцатые-тридцатые годы в Москве с невероятным энтузиазмом рушили церкви. Мне было странно, что Коба, который должен был стать священником, так беспощадно уничтожал храмы. До сих пор слышу этот грохот и радостный рев многотысячной толпы, когда сбрасывали на землю вековые колокола… Еще не разрушенные церкви превращали в склады. Чего только в них не хранили! Господь и апостолы в алтарях глядели на кучи мороженой гниющей картошки, на пирамиды из кочанов капусты. Коба велел разрушить и главный московский храм — Христа Спасителя, чью златую главу я видел, подъезжая к Москве…
Храм был огромен, и разрушали его слишком медленно. Кобу это злило. Он приказал взорвать его. Думаю, дело было не только в торопливости. Он хотел, чтобы уничтожение главного храма слышала вся Москва. Это был как бы салют в честь погребения религии. Он поручил снять все на пленку. Вечером при мне Кобе показали съемку. На экране была столица в день разрушения. Транспаранты на зданиях с надписью: «Религия — опиум для народа». И взрывы… один, второй, третий. Чтоб пошумнее было… Медленно, как-то задумчиво, оседала, падала в прах гигантская голова храма… Облако каменной пыли закрыло небо!.. Эту съемку он распорядился показывать в информационных киножурналах, демонстрировавшихся перед фильмами.
Я все-таки спросил его тогда:
— Зачем все это, Коба?
— С тобой не посоветовались, прости, — угрюмо ответил он.
Но однажды, когда я был у него в кабинете, он молча положил передо мной папку.
— Читай.
В папке оказался всего один документ, отпечатанный на машинке на серой, грязноватой бумаге (на такой обычно печатались документы в голодном 1918 году). На нем стоял наш любимый штамп «Совершенно секретно», но сам документ назывался почти дружески: «Указание».
— Читай! — приказал Коба.
И я прочел: «Необходимо как можно быстрее покончить с попами и с религией. Попов надлежит арестовывать как контрреволюционеров и саботажников, расстреливать беспощадно и повсеместно. И как можно больше. Церкви подлежат закрытию. Помещения храмов опечатывать и превращать в склады». И подпись — «Ленин».
Он молча забрал папку. Вдруг спросил:
— Скажи, Фудзи, правду ли говорят, что ты все записываешь?
Он знал и это! Откуда!? Я никому никогда не говорил, даже жене! С какого-то времени я действительно начал записывать некоторые разговоры, свидетелем которых становился. Отпираться было бессмысленно.
— Очень выборочно — для истории.
— Так вот, запиши для истории: Ильич — гениальный человек. Точнее, был им до болезни. В тысяча девятьсот восемнадцатом году все колебались, что делать с царской семьей. К примеру, Троцкий хотел открытого суда. Ну понятно — жид-балаболка решил покрасоваться на суде. Свердлов предлагал их обменять на валюту. Ну понятно — жид, сын торгаша!.. Ильич спокойно предложил: расстрелять. Причем всю семью. И сына и дочерей. Жестоко? Да! Но тогда в дни наших поражений необходимо было сплотить партию. И вправду после этого расстрела все поняли: нас ждет победа или возмездие. И это действительно сплотило ряды, заставило биться до конца! Понимал Ильич и то, как опасна прежняя религия. Ибо у нас есть новая. Марксизм — наша религия. И как всякая религия, она ревнива. Она не терпит соперничества. Это запиши, но дальше — все! Более никаких записей… чтобы товарищу Сталину не пришлось… Ты понял?!
Он замолчал. Потом добавил:
— Новая религия не может быть без Бога. России нужен новый Бог… — Он помолчал и добавил: — Бог и царь… Как из века в век!
Вознесение Боголенина
Вскоре на моих глазах Коба придумал удивительный обряд. Умиравшего Ильича начали навещать представители самых разных профессий. Одну такую встречу мне довелось увидеть.
В Москву приехал наш агент Ф. — немецкий профессор, истинный фанатик Ленина (таких тогда было множество среди европейских интеллектуалов). Я решил порадовать его встречей с любимым Вождем…
В тот день больного Ильича посещала группа красноармейцев, и мы с профессором присоединились к ним. Встреча должна была состояться во время его ежедневной прогулки.
Нас выстроили в конце асфальтовой дорожки. Отсюда был виден великолепный дом с колоннами, принадлежавший знакомому мне Савве Морозову. От дома по направлению к нам двигалась процессия. Огромного роста чекист, переодетый санитаром, вез коляску. Рядом шла сгорбленная седая старушка с выпученными базедовыми глазами — Крупская. В руках у нее была большая корзина.
В коляске (как же ужасно было увидеть это!) вместо стремительного, лобастого Ильича полулежал счастливый идиот в нелепо съехавшей набок кепке. На лице его застыла блаженная улыбка. Он был занят любимым делом — собирал грибы. На рассвете их набрали в лесу и аккуратно высадили в вырытые ямки вдоль дорожки, по которой сейчас катили коляску. В руке у Ильича была палка. Коляску катили медленно, и Ильич, довольно мыча, сбивал палкой грибы, а Крупская клала их в корзину… И вдруг лицо Ленина исказилось, и он с ненавистью разбил палкой очередной гриб! Страстно, грозно замычал, и мы явственно услышали сквозь мычанье: «Ерт! ерт! ерт!»
Это было «черт». Он, видимо, понял, что грибов слишком много и, едва тронутые палкой, они как-то быстро валятся. Сообразил — надувают! Эта недооценка его разума вызвала бешенство! Все в нем уже умерло, но остатки великого интеллекта угасали последними.
Крупская что-то сказала санитару. Коляску развернули и вновь подвезли к нашей группе. Остановили.
Из группы тотчас вперед вышел красноармеец. Он вытянулся перед коляской, вынул бумажку, разгладил ладонью, как-то причмокнул и торжественно начал читать:
— «Дорогой Ильич, от имени нашего Третьего кавалерийского полка нашей героической Красной армии навеки зачисляем тебя в почетные кавалеристы…» — И дальше вместо привычного пожелания выздоровления он прочитал довольно странный текст: — «Пусть ты скоро уйдешь от нас, но навечно останешься в одном строю с нами, доблестными красноармейцами», — оптимистически пообещал он.
Однако Ленин не слушал, он продолжал размахивать палкой, грозно мычал, тыча туда, где лежал последний поверженный им гриб. Он бунтовал, требовал возмездия! Его увезли…
