И два знакомых сердцу человека,С которыми, как говорится, «лично»Знаком я не был, – но не в этом суть…Подняв к седеющим вискам ладони,Приветствуют меня, проводят взглядом –Спокойный человек в простой шинели,А рядышком – родной Луганский СлесарьС суровым, но мечтательным лицом…[951]
Иногда Сталин приходил к советским людям в качестве героя стихов и песен: «Мы именем твоим полны, как песней. Вот она / Летит, взывая к доблести, восторгом окрылив» (Н. Зарьян)[952]; «Песни о нем молоды и счастливы» (Е. Рывина)[953]; «О Сталине мудром, родном и любимом / Прекрасную песню слагает народ» (Народная песня о Сталине)[954].
Еще один способ контакта «простого человека» со Сталиным – аудиальный – описан в по-своему выразительном стихотворении Александра Жарова:
В этот час раздвинулись, исчезлиСтены комнаты моей,Полной торжества такого, если бСъезд Советов открывался в ней.Впрочем так оно и было. Помню:Пел вначале радиоприемник.Он гремел «Интернационалом».А потом – приемника не стало.Тишина слилась в моей квартиреС всесоюзной тишиной.Я назвал бы первым чудом в миреТо, что Сталин говорил со мной.Не со мной одним. Пришли к беседеМой сынишка, мать, моя жена,Все знакомые и все соседи,Все товарищи и вся страна[955].
Но самый простой и удобный способ решения проблемы контакта со Сталиным-божеством заключался в культивировании в себе вполне религиозного ощущения незримого присутствия вождя во всех явлениях окружающего мира. Именно таким образом проблему личной коммуникации со Сталиным разрешил в своем стихотворении абхазский поэт Леварса Квициниа:
Гасли закаты, и зори вставали,Морозы сменяли зной…Ни разу в жизни товарищ СталинНе говорил со мной.Я видел только его портреты,А он меня – никогда.Мне было больно думать об этом, –Мечтал я о встрече всегда.<…>Но вдруг я понял, что ошибаюсь,Только мечтая о нем:Ведь я каждый день, каждый час встречаюсьИ говорю с вождем.Я вырос уже, я молод, силен,Мозг до мельчайших деталейЛучами созвездия озарен.И это созвездие – Сталин.<…>В Минске, в Киеве Сталин живет.Бакинскими промыслами идет.Табачных плантаций душистым ковромШагает мой Сталин в Сухуме моем[956].
Приведем также строки, как всегда, чрезвычайно чуткого к социальному заказу Сергея Михалкова, объединившего в своем стихотворении тактильный мотив рукопожатия с мотивом архетипического присутствия личности Сталина в личности каждого советского человека: «Знай, что в пожатиях тысячи рук… / Лучший товарищ – твой вождь и твой друг!»[957]
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Востребованность сталинских портретов, а также стихов и песен об отце народов послужила причиной формирования еще одного, если так можно выразиться, профессионального тематического узла в предвоенной поэзии о вожде. Авторы произведений о Сталине обсуждали в своих стихотворениях саму возможность адекватного живописного, скульптурного или словесного портрета богоподобного брата Ленина: «Все, что сделано тобою, / Передать бессильна речь» (Грузинская народная песня)[958]; «Опять Гомер и Фирдуси возьмутся горячо, – / Но песням их не исчерпать ваш непомерный свет» (Н. Зарьян)[959] – стихотворение обращено к Ленину и Сталину; «Кто твое величье, Сталин, / Дать нам сможет в песнях звучных?» (С. Чиковани)[960]; «Не вылепить сравненьями твой образ, / Скульптурней он стиха любого, зорче» (С. Шаншиашвили)[961].
С этой магистральной для стихотворений 1930-х годов темой органично увязываются и некоторые другие поэтические произведения того времени, в которых трактовалась тема трудности написания портрета современного советского человека.
Таков, например, зачин стихотворения Николая Брауна «Рождение портрета»:
В последний раз он осмотрел подрамник,Он постучал рукой, как браковщик,В натянутое чуть ли не до треска,Певучее, как бубен, полотно.И он вошел, как в облако, где вещиВ туманной влаге тонут без лица.Он двинулся на них – и уголь свистомБерезовым запел на полотне.Он уголь тряс и щупал очертанья,И щурил глаз и подымал из тьмыУглов и ромбов и кругов обломки,И выносил и в новый сноп вязал[962].
Мы наметили фон, на котором чрезвычайно удобно рассматривать мандельштамовское славословие Сталину:
Когда б я уголь взял для высшей похвалы –Для радости рисунка непреложной, –Я б воздух расчертил на хитрые углыИ осторожно, и тревожно.Чтоб настоящее в чертах отозвалось,В искусстве с дерзостью гранича,Я б рассказал о том, кто сдвинул мира ось,Ста сорока народов чтя обычай.Я б поднял брови малый уголокИ поднял вновь и разрешил иначе:Знать, Прометей раздул свой уголек, –Гляди, Эсхил, как я, рисуя, плачу!Я б несколько гремучих линий взял,Все моложавое его тысячелетье,И мужество улыбкою связалИ развязал в ненапряженном свете,И в дружбе мудрых глаз найду для близнеца,Какого, не скажу, то выраженье, близясьК которому, к нему, – вдруг узнаешь отцаИ задыхаешься, почуяв мира близость.И я хочу благодарить холмы,Что эту кость и эту кисть развили:Он родился в горах и горечь знал тюрьмы.Хочу назвать его – не Сталин, – Джугашвили!Художник, береги и охраняй бойца:В рост окружи его сырым и синим боромВниманья влажного. Не огорчить отцаНедобрым образом иль мыслей недобором,Художник, помоги тому, кто весь с тобой,Кто мыслит, чувствует и строит.Не я и не другой – ему народ родной –Народ-Гомер хвалу утроит.Художник, береги и охраняй бойца:Лес человечества за ним поет, густея,Само грядущее – дружина мудрецаИ слушает его все чаще, все смелее.Он свесился с трибуны, как с горы,В бугры голов. Должник сильнее иска.Могучие глаза решительно добры,Густая бровь кому-то светит близко,И я хотел бы стрелкой указатьНа твердость рта – отца речей упрямых,Лепное, сложное, крутое веко – знать,Работает из миллиона рамок.Весь – откровенность, весь – признанья медь,И зоркий слух, не терпящий сурдинки,На всех готовых жить и умеретьБегут, играя, хмурые морщинки.Сжимая уголек, в котором все сошлось,Рукою жадною одно лишь сходство клича,Рукою хищною – ловить лишь сходства ось –Я уголь искрошу, ища его обличья.Я у него учусь, не для себя учась.Я у него учусь – к себе не знать пощады,Несчастья скроют ли большого плана часть,Я разыщу его в случайностях их чада…Пусть недостоин я еще иметь друзей,Пусть не насыщен я и желчью и слезами,Он все мне чудится в шинели, в картузе,На чудной площади с счастливыми глазами.Глазами Сталина раздвинута гораИ вдаль прищурилась равнина.Как море без морщин, как завтра из вчера –До солнца борозды от плуга-исполина.Он улыбается улыбкою жнецаРукопожатий в разговоре,Который начался и длится без концаНа шестиклятвенном просторе.И каждое гумно, и каждая копнаСильна, убориста, умна – добро живое –Чудо народное! Да будет жизнь крупна.Ворочается счастье стержневое.И шестикратно я в сознаньи берегу,Свидетель медленный труда, борьбы и жатвы,Его огромный путь – через тайгуИ ленинский октябрь – до выполненной клятвы.Уходят вдаль людских голов бугры:Я уменьшаюсь там, меня уж не заметят,Но в книгах ласковых и в играх детворыВоскресну я сказать, что солнце светит.Правдивей правды нет, чем искренность бойца:Для чести и любви, для доблести и сталиЕсть имя славное для сжатых губ чтеца –Его мы слышали и мы его застали.
