— Я не получил, а купил. Кооперативную.
— На какие шиши?
— Предки помогли. Да и сам подкопил.
— У тебя что, оклад большой?
— Держи карман шире. Сто сорок рэ. Но рацуха выручает.
— Это что такое — рацуха?
— Да ты что, земеля! На заводе работаешь и не знаешь. Рацуха — это рационализация. Усек?
— Не совсем. Откуда у вас-то рационализация? В облпотребсоюзе?
— У нас все есть, Андрюха. Личные творческие планы каждого работника, соцсоревнование между отделами, ударники коммунистического труда, план по металлолому и тэ дэ.
— А ты, случайно, не ударник?..
— Обязательно!
Обо всем этом Квочкин говорит с нескрываемой иронией, почти издевательски. Мне уже хочется с ним расплеваться и — будь здоров, но заинтересовала меня его «рацуха». На заводе кое-кто рационализацию именовал «рацией», но такой откровенно рваческой, жульнической формы этого слова не слышал. Спрашиваю Квочкина:
— Ну и как же тебя выручает рацуха?
— Могу просветить. Это все проще пареной репы. У вас на заводе есть БРИЗ?
— Есть.
— И у нас есть. Только у вас в БРИЗе есть штатные работники, а у нас нет. Так вот, на общественных началах я являюсь руководителем бюро рационализации. За это мне каждый месяц подбрасывают сотнягу! А как же! Там волокиты — дай бог. Каждый месяц — отчет, квартал — отчет. Главное — надо уметь отчитываться. А у меня еще и основная работа есть.
— А откуда, скажи, платят тебе ту сотнягу? — спрашиваю.
— Хо! Да оформили по совместительству каким-то там маляром. Словом, как говорят, старший помощник младшего дворника... Да дело не в этом. Деньги не пахнут. Но ведь это не все, земеля. Рацуха выручает меня еще и натурально.
— Конкретней.
— Сам подаю идеи.
— Разве идеи относятся к разряду рационализации? Оплачиваются?
— А это как оформить. Скажем, родилась, у меня идея что-то там улучшить в доставке-отправке. Бардак-то в нашем деле — ого-го! Достать, выбить, разместить, сбыть, реализовать... Миллиончиками ворочаем... Так вот, родилась у меня идея. Но я со своей идеей — шишка на ровном месте: ни приказать, ни наказать. Поэтому я иду к начальству и дарю ему идею. Потом оформляю рацпредложение. Автор — начальство, я — соавтор.
— А как потом осуществляются идеи?
— Начальство издает приказ или командует устно: то-то изменить, то-то отменить, заменить, применить. Это в общих чертах. Усек?
— Усек.
— Вот отсюда у меня и припек. Отсюда коопжилье... Да пустая хата еще у меня. Присматриваю гарнитурчик добрый. Тебе не надо? Могу организовать...
В павильоне на набережной продавали бочковое. Серега выбрал столик, усадил меня, сказал: «Айн момент, земеля» и пошел к буфету. Пробрался сквозь толпу мужиков, кивнул буфетчице, та ответила ему улыбкой. Серега вернулся ко мне. Уверенно сказал:
— Сейчас, земеля, все будет в ажуре, организовал.
И действительно, вскоре к столу подошла буфетчица с четырьмя кружками пива. Потом принесла четыре яйца, две порции селедки. Пока она обслуживала нас, толпа рычала и кому-то грозила. Я хотел встать и уйти, но Серега сумел удержать меня.
— Не обращай внимания, земеля, пусть воркуют. Они тут с утра топчутся и каждый день. А мы с тобой — люди занятые, раз в полгода-то можно по-человечески. Может, покрепче чего взять?
— Что ты! Ты же знаешь, какой я питок. Помнишь, на сессии было?.. До сих пор мороз по коже дерет, как вспомню...
Дело было на зимней сессии в университете. Будущие журналисты сдали самый трудный экзамен — историю философии. По этому случаю пошли в ресторан. Сначала выпили по бокалу шампанского, потом начали пить «Старку». После первой рюмки мне захотелось спать. Но, как известно, в ресторане спать негде. Тогда я стал наблюдать за товарищами и удивляться: как они могут столько пить и как это им не хочется спать? Сидят, спорят, здраво рассуждают. А у меня никакой связи в мыслях нет, полное отупение. Я наклонился к соседу, Валерке Петухову:
— Валера, ты сколько уже выпил?
— А что?
— Крепкий ты... Тебе спать не хочется?
Валерка обнял меня, потормошил и посоветовал:
— Ты, чтобы не хотелось спать, разговаривай. Видишь, ребята разговаривают и не пьянеют. Давай-ка мы с тобой выпьем, и наступит перелом...
Выпили и наступил перелом. Я, как потом мне рассказывали, стал тамадой. Взял бутылку, предложил:
— Ребята, давайте выпьем за это...пере...пере... А-а-а, вы меня не понимаете...
— Андрей, ты поясней скажи, за какое такое «пере» предлагаешь выпить. Может, не за «пере», а за «пре» — преподавателя философии, прекрасных женщин?
— Нет, братцы, — заплетаясь, продолжал я, — нет, вы меня не поняли. Давайте выпьем за пере...
— ...лом! — добавил Валерка.
— Молодес-с, Валера, правильно! — Выпили. Вскоре покинули ресторан.
По пути в общежитие решили зайти на почтамт: кто-то захотел дать домой телеграмму, что сдал «самый-самый». Пока галдели, дурачились — хвать — меня нет! Оглядели на почте все углы, за всеми дверями смотрели — нет. Кто-то из ребят сказал, будто видел, как я направился к автобусной остановке. Приехали в общежитие — нет меня. У многих хмель из головы давно выветрился. Не на шутку взволновались. Еще не хватало, чтобы на курсе ЧП произошло под конец сессии.
Часа в два ночи, когда ребята уже потеряли всякую надежду на мое возвращение и собрались спать, я пришел. Громкое «ура» чуть не разнесло на куски восьмиместную комнату и потрясло тридцатикомнатный коридор. Это я уже и сам помню.
— Андрей, подлец ты этакий! Жив!
— Ты как же это посмел товарищей бросить одних в чужом городе?!
— Постой-постой! Да ты никак в собачьей конуре ночевал с каким-нибудь Полканом! Ты почему весь в шерсти?!
Я уже протрезвел немного, но вид! Весь измят и в самом деле вывалян с ног до головы в шерсти. Я устало сел на свою койку и начал вспоминать события вечера..
От почтамта я действительно пошел на автобус. Уехал куда-то на край города. А потом попал в трамвай. В трамвае напротив меня сидела старушка с большим узлом на коленях. Мне очень хотелось спать, трамвай качал и убаюкивал. Незаметно моя голова склонилась на бабкин узел, который был очень мягкий и от него пахло овечьей шерстью. Старуха, видно, добрая попалась, позволила «бедному хлопчику» вздремнуть. А мне того и надо было: минут двадцать поспал — голова посвежела...
На следующий день весь курс хохотал надо мной. Но только одна половина курса была уверена, что я вправду спал в конуре, другая половина знала, как было на самом деле...
Вот и сейчас: выпили по две кружки пива, и я почувствовал, что хмелею. А Серега собрал кружки, пошел к буфету, подает их через головы мужиков.
— Феня, повторим, пожалуйста! — Снова загудела толпа, но Серега, не споря, получил через головы четыре кружки и с достоинством вернулся к столику.
— Тяни, земеля, присаливай. Вот так, — Серега берет из солонки мелкую соль и посыпает ею края кружки. — Нагоняй жажду, Андрюха.
Но мне уже не хотелось пива, не хотелось слушать Серегины разговоры о гарнитурах, о балконах, выходящих на реку. Мне надо было ехать домой, на край города, в свой поселок.
— Пойдем, Серега, уже поздно. Мне далеко ехать.
— Как? А пиво?
— Да я не могу больше.
— Ну смотри. А я останусь, допью.
Мне показалось, что Квочкин даже обрадовался, что ему одному предстоит допить четыре кружки пива. Протянул ему руку.
— Будь здоров, Серега! — Тот подал руку, не поднимаясь с места.
— Бывай, земеля! Заходи. Ты теперь знаешь, где я живу. Правда, меня трудно дома поймать. Все дела, командировки...
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
Комиссия парткома работает уже полмесяца. Об этом знает весь завод. Но еще трудно, даже невозможно разобраться в тех спорах и разговорах, которые ведутся в цехах среди рабочих и инженеров, как невозможно неискушенному человеку увидеть что-либо упорядоченное в суматохе растревоженного муравейника. К концу дня члены комиссии приходят ко мне в редакцию, спорим, советуемся, как лучше систематизировать собранный материал. Я больше всего боюсь одного — чтобы не возникли разногласия среди членов комиссии, чтобы проверка не превратилась в собирание только отрицательных фактов. Об этом мне каждый раз напоминает секретарь парткома Сеньков, когда я захожу доложить о ходе проверки. Андрей Яковлевич каждый раз встречает меня одним и тем же вопросом:
— Ну что хорошего, Андрей Петрович?
— Да хорошего пока мало.
Сеньков гладит глянцевую лысину с темной бородавкой на макушке, и я замечаю на лице и в глазах секретаря парткома такое выражение, будто Андрей Яковлевич отлично знает, где есть что-то хорошее, но до поры не говорит об этом.
— Вижу, Андрей Петрович, что ваши блокноты распухли от обнаруженных отрицательных примеров. Вы теперь с ребятами думайте о том, что можно предложить вместо этого явно порочного метода организации рационализаторской работы. Вы, наверное, еще не представляете, какой сложный и трудный вопрос мы должны решить. Я еще позавчера тоже не представлял, думал — это наше внутреннее дело. А вчера поговорил с товарищами с других заводов. И у них система та же. Они утверждают, что, пожалуй, не под силу нам перевернуть эту улежавшуюся глыбу. Ведь, оказывается, корень зла не только на заводах кроется. Вы знаете, что план по рационализации заводам устанавливают Главки?
