Пьеса не была разрешена ни к публикации, ни к постановке. Император (уже Николай I) сделал на рукописи издевательскую надпись-совет: «…с нужным очищением переделать в исторический роман наподобие Вальтер Скотта». Все равно что предложить Лужкову подмести Тверскую. Пушкин был в бешенстве, сломал диван.
Императорский запрет понятен. Хотя после Смуты прошло уже двести двадцать лет, но пьеса прямо касалась дома Романовых, содержала фамилии действующих политиков, и пр., и пр. Да и другая смута – и стрельба, и казни – в столице были только что. Восстание декабристов, стрельба на Дворцовой, пятеро повешенных…
Трагедия о Борисе, написанная в 1825-м, могла, даже против воли автора, содержать намеки на убийство Павла I, поскольку оно уже было.
Но намеков на восстание и казнь декабристов в трагедии не было и быть не могло, просто потому, что она была окончена за месяц до.
Однако доказывать властям такие тонкости бесполезно. И невозможно. Всякий, кто решается объяснять царю, что тот не прав, – или дурак, или самоубийца.
В 1982 году все повторилось.
Спектакль «Борис Годунов» в Театре на Таганке был запрещен. Категорически. Несмотря на все уловки режиссуры, несмотря на громкую защиту со стороны некоторых представителей диссидентствующей интеллигенции.
К власти в 1982-м после смерти Брежнева пришел Андропов, шеф КГБ; а эта организация, хотя и меняла названия (ЧК, НКВД, МГБ, КГБ и др.), но и по сути, а главное – в сознании диссидентствующей интеллигенции – была палаческой. Не столько вчерашней, ежовско-бериевской, сколько исторической малюто-скуратовской, пыточной.
Естественно, чекисту Андропову, только-только ставшему генсеком, было невмоготу читать (или слышать со сцены):
Какая честь для нас, для всей Руси!Вчерашний раб, татарин, зять Малюты,Зять палача и сам в душе палач,Возьмет венец и бармы Мономаха…
…Понимая нетерпение читателей – узнать наконец обещанную разгадку смерти Сталина, – все же скажем еще несколько слов о печальной и досадной привычке грамотных русских видеть в старых классических строчках описание новейших событий. Привычка возникла потому, что современные писатели не смели критиковать власть и органы, а классики (Пушкин ли, Достоевский ли…) писали не о КГБ и до КГБ – потому слова их были куда смелее, чем у робких современников, знающих, что за вольное слово можно поплатиться отнюдь не ссылкой в Михайловское, в родовое имение.
Оттепели и холода сменяются в нашей стране с убийственным постоянством. Мы, как огромный, не жалеющий статистов театр, разыгрываем бесконечную классическую трагедию. Столетия проходят, а реплики повторяются дословно, сцены – до мелочей.
* * *
Уверены ль мы в бедной жизни нашей?
Пушкин.
Арест Ходорковского – невероятно богатого, невероятно успешного, со всеми президентами (нашими и не нашими) лично знакомого и потому, казалось, неуязвимого – заставил содрогнуться очень многих невероятно богатых, невероятно успешных. Те из них, что хорошо учились в школе, бормотали в тот день, уставясь бессмысленными глазами в пространство, слова боярина:
Что пользы в том, что явных казней нет?Уверены ль мы в бедной жизни нашей?Нас каждый день опала ожидает,Тюрьма, Сибирь, клобук иль кандалы.Знатнейшие меж нами роды – где?Заточены, замучены в изгнаньи.
В день ареста Ходорковского выпал снег. А сам арест миллиардера, последовавшее падение биржи, отставка Волошина и весь шухер по этому поводу в стране и мире – заслонили и войну, и выборы, и годовщину гибели заложников Дубровки. Это совпадение шухера с первым снегом вызвало в памяти некоторых известные строки:
Когда зима, берясь за дело,Земли увечья, рвань и гнойВдруг покрывает очень белой,Непогрешимой пеленой,Мы радуемся, как обновке!Нам, простофилям, невдомек,Что это – старые уловки,Что снег на боковую лег.Что спишут первые метелиНе только упраздненный лист,Но все, чем жили мы в апреле,Чему восторженно клялись!..Хитро придумано, признаться,Чтоб хорошо сучилась нить,Поспешной сменой декорацийГлаза от мыслей отучить.
Писал это, конечно, не простофиля. А что это за восторженные апрельские клятвы? Митинги 1991 года? – когда стотысячные толпы скандировали: «Ельцин! Ель-цин!» Или апрель 1985 года? – когда народились столь радужные надежды, что особо прогрессивные писатели даже назвали свой союз «Апрелем». Нет, Илья Эренбург (которого Сталин не уничтожил, может быть, потому, что тот был официальный «личный враг Гитлера») писал эти стихи об апреле 1956-го, об Оттепели. А написал он их в 1963-м, когда Оттепель кончилась и наступили холода. Как оказалось – на двадцать с лишним лет. Земли увечья, рвань и гной… Взорванные дома ушли под снег, Дубровка ушла под снег, «Курск» ушел, ушли тысячи погибших в Чечне (погибших не за Родину, а за войну)… То у нас перепись, то референдум, то выборы в Чечне, то выборы в Питере, то в Думу, то ловят Березовского, то сажают Ходорковского, то «Челси» купили, то «Локомотив» надрал жопу макаронникам – у нас каждый день обновка. «Чтоб хорошо сучилась нить, поспешной сменой декораций глаза от мыслей отучить». Совет детсадовской воспитательницы понятен. Не читайте детям Чуковского. Вдруг они неправильно поймут «Тараканищу». Вдруг у ребенка в невинной головенке переклинит: замкнет и соединит новости ТВ со строчкой из стишков:
Вот и стал таракан победителем!Поклонилися звери усатому!
…Все 1990-е годы я предварял чуть не каждую свою заметку о власти цитатой из «Бориса Годунова». В редакции подшучивали: мол, неужели ничего другого в жизни не читал? Но страсть к эпиграфам «из Пушкина» очень понятна. Соблазн содержался уже в простом совпадении имен: впервые после Бориса Годунова царская власть опять оказалась в руках Бориса. И – опять! – избранного на высшую власть, а не унаследовавшего ее.
Когда в 1991-м русский народ, собираясь стотысячными толпами на еще не уничтоженную Манежную площадь[186]*, в точности как 20 февраля 1598 года требовал Бориса на царство – трудно было удержаться от цитат.
ВОРОТЫНСКИЙ
Как думаешь, чем кончится тревога?
ШУЙСКИЙ
Чем кончится? Узнать немудрено:Народ еще повоет да поплачет,Борис еще поморщится немного,Что пьяница пред чаркою вина,И наконец по милости своейПринять венец смиренно согласится;А там – а там он будет нами правитьПо-прежнему.
Когда Пушкин пишет о Борисе «что пьяница пред чаркою вина», то невозможно упрекнуть его, Пушкина, в недостойных намеках на демократически избранного президента. Ведь поэт писал до. А вот поди ж ты.
Все десять лет правления Бориса Второго (который по ошибке называл сам себя «Борисом Первым») все шло по классическим канонам. До ужаса не содержало ничего нового. И потому все эти десять лет пресса могла бы обойтись цитированием Пушкина и Шекспира, вместо того чтобы сочинять свои более или менее храбрые комментарии.
Когда сейчас олигархи и симпатизирующие им политики обсуждали, как бы им обратиться к президенту и разъяснить ему пагубность некоторых силовых мероприятий, а другие, более проницательные, утверждали, что это бесполезно, – они даже не сознавали, что разыгрывают все ту же старую комедию.
ШУЙСКИЙ
Пускай царя б уверил я во всем,Другой тотчас его бы разуверил,А там меня ж сослали б в заточенье,Да в добрый час, как дядю моего,В глухой тюрьме тихонько б задавили.Я сам не трус, но также не глупец,И в петлю лезть не соглашуся даром.
Действительно, возле царя (как бы его ни звали) всегда найдется тот, чьими глазами царь смотрит, чьими ушами слышит. Избегая лишний раз говорить о сегодняшнем дне, скажем о вчерашнем: мало ли кто ходил к Ельцину, объяснял на пальцах, выходил уверенный в успехе, но не успевал проехать Боровицкие ворота, как к Ельцину заходил кто-то другой, и все случалось с точностью до наоборот.
Стоит сказать и о том, кто жалуется: «Уверены ль мы в бедной жизни нашей? Нас каждый день опала ожидает…»
Кто эти, откровенно боящиеся заточенья и странной смерти в глухой тюрьме? Небось не Басаев, не бомж, не проститутка. Это страх ближних бояр, самых могущественных, самых богатых и знатных. Только в час беды они вдруг вспоминают о народе:
ШУЙСКИЙ (Воротынскому)
Давай народ искусно волновать.
То есть с помощью народа решать свои боярские проблемы, свои буржуйские проблемы, свои кремлевские проблемы…
А народ… Оборванные, голодные солдаты откровенно радовались, узнав об аресте и расстреле врагов народа – маршалов: Блюхера, Тухачевского… Они, солдаты, гнили в окопах, кормили вшей, а Тухачевский разъезжал в салон-вагоне, с поварами, молодыми бабами, тонкими винами, спереди и сзади бронепоезд, – как же было не радоваться?
