Дядя Сандро не сразу нашелся, что ответить. Он боялся испортить настроение вождю.
– В тридцать седьмом арестовали, – сказал дядя Сандро и развел руками в том смысле, что, мол, не повезло человеку, угодил под обвал. (Сейчас, рассказывая об этом, он именно так пояснил свой жест) Тут Сталин посмотрел на Поскребышева, как будто что-то хотел сказать. Поскребышев проглотил то, что было у него во рту и, снова вытерев руки салфеткой, замер в ожидании. По словам дяди Сандро, он смотрел на Сталина так, как будто хотел сказать:
– Пожалуйста, прикажите, мы его освободим. Во всяком случае, так показалось дяде Сандро. Во всяком случае, дядя Сандро почувствовал волнение и радость при мысли, что Платона Панцулая могут освободить. Он подумал: хорошо бы попросить и за Пату Патарая и за сына Лакобы – Рауфа, четырнадцатилетним мальчиком арестованного в тридцать седьмом году Но потом у него мелькнуло в голове, что все же за сына Лакобы опасно просить, и он честно признался, что мысленно воздержался от этой мысленной просьбы.
Тут дядю Сандро перебили, напоминая о том, что сына Лакобы убили в сорок первом году, когда он написал письмо Берии, чтобы его отправили на фронт, а Берия, удивившись, что он еще жив, приказал его убить.
– Видно, в тридцать седьмом не могли убить как несовершеннолетнего, а потом забыли про него, а он, бедняга, в сорок первом попросился на фронт и тем самым напомнил о себе, – предположил один из гостей дяди Сандро, как мне показалось, вполне разумно. По слухам, письмо, которое Рауфу удалось переправить из тюрьмы, выдержало в себе просьбу отправить его на фронт.
– Бедный мальчик, – вздохнула тетя Катя, – сейчас был бы на свободе.
– А вы знаете, что сказал генеральный прокурор Руденко на процессе Рухадзе? – вдруг вставил молодой завмаг, у которого дядя Сандро пользовался кредитом.
– Ну, что сказал? – спросил у него Тенгиз насмешливо, словно уверенный, что он опять скажет что-нибудь невпопад.
– Руденко сказал, что Сарье, жене Лакобы, нужно памятник поставить, потому что, сколько ее ни пытали, она не предала своего мужа, – сказал он, победно оглядывая присутствовавших.
– Вот и пусть поставят – кто им мешает, – сказал тот, что высказывался насчет Рауфа.
– Бедняга Сарья, – вздохнул дядя Сандро, – я ее в те времена каждый день видел вот так, как я вас сейчас вижу.
– Да ты лучше расскажи, как у вас там с Большеусым закончилось, – напомнил один из гостей, – что все-таки он сказал, когда посмотрел на Поскребышева.
– В том-то и дело, что ничего не сказал, – ответил дядя Сандро, – вернее, сказал, что он опять неправильно сел, ноги вывернул из-под себя..
– Да, да, – закивал Тенгиз, улыбаясь, – он совсем не умел сидеть по-турецки. Сталин его за это высмеивал…
– Да ты лучше скажи, – крикнул Тендел со своего места, – здорово ты наложил в штаны, когда Большеусый глянул на тебя?
– Трухнуть трухнул, а так ничего, – серьезно ответил дядя Сандро.
– Жалко, что он не вспомнил нижнечегемекую дорогу, а то бы ты полные штаны наложил! – крикнул Тендел под общий хохот. Все знали историю встречи дяди Сандро со Сталиным или с тем, кого он принял за Сталина на иижнечегемской дороге.
– Если бы не кальсоны Сталина, может, и наложил бы, – сквозь общий хохот закричал Тенгиз, – а так испугался, что еще хуже будет.
– Вас же, засранцев, спас от выселения, и вы же надо мной смеетесь! – крикнул дядя Сандро, сам еле сдерживаясь от смеха.
Поздно ночью, когда окончился ужин, мы с Тенгизом распрощались с дядей Сандро и спустились на улочку, ведущую к шоссе.
– Шухарной старик, – захлопывая калитку, сказал он, – я его от души…
– Он тебя тоже, – ответил я и заметил, как Тенгиз, в знак согласия, кивнул головой. Ночь была свежая, звездная. В воздухе стоял запах перезрелой «изабеллы» и сохнущей кукурузы.
Когда мы поравнялись с его домом, он стал уговаривать меня, чтобы я остался у него ночевать. Я его поблагодарил, но отказался, ссылаясь на то, что меня ждут дома.
– Позвони от меня, – предложил он и, в качестве приманки, добавил, – я тебе расскажу, как я охотился с маршалом Гречко, когда он отдыхал в Абхазии.
– У нас телефона нет, – сказал я, чувствуя, что на сегодня с меня хватит. Мы распрощались, и я стал спускаться к шоссе. Впереди и позади меня шли по домам гости дяди Сандро, громко разговаривая и окликая друг друга.
Дней через двадцать дядя Сандро появился у меня в редакции. Он был уже вполне здоров, и я его несколько раз мельком встречал в кофейнях. Сейчас он выглядел взволнованным.
– Что случилось? – спросил я, вставая и показывая ему на стул.
– Над женой надругались, – сказал он, продолжая стоять.
– Кто, где? – спросил я, ничего не понимая.
– Директор поликлиники в поликлинике, – сказал он и выложил подробности.
Оказывается, в новооткрытой коммерческой поликлинике, куда тетя Катя пришла лечить зубы, ей обещали вставить золотые коронки, а потом в последний момент отказали, ссылаясь на отсутствие золота.
И главное, что сами же ей предложили вместо четырех коронок вставить шесть, хотя дядя Сандро и тетя Катя просили насчет четырех зубов. И вот теперь, по его словам, заточив ей два лишних зуба, чтобы удобней было коронки вставлять, они говорят, золото в этом квартале кончилось, пусть подождет еще месяц, тогда, может, дадут золото.
А как ждать бедной женщине, когда она говорить не может и кушать не может. Ну, то, что говорить не может, это даже неплохо, но то, что кушать не может, это слишком.
– Да что же там могло случиться?
– Вот пойдем, узнаешь, – сказал он, и я, закрыв двери кабинета, вышел вместе с ним из редакции.
– Я думаю, – продолжал он по дороге, – они ждали ревизию и, чтобы показать, что золото не только продают спекулянтам, но и вставляют населению, дали обещание, да еще два лишних зуба прихватили, для плана. А теперь – или с ревизией нашли общий язык, или ревизию отменили.
Мы завернули за угол, прошли два квартала и подошли к поликлинике. На тротуаре в тени платана стояла тетя Катя, скорбно прикрыв рот концом черного платка, которым была повязана ее голова. При виде меня она изобразила на лице морщинистую гримаску, в центре которой, спрятанная под платком, по-видимому, должна была находиться смущенная улыбка. Потом она с упреком, как на виновника надругательства, посмотрела на дядю Сандро.
– Я при чем? – сказал дядя Сандро, пожимая плечами.
– Ты меня надоумил, – сказала она сквозь платок, – я бы вырвала болящий и дело б с концом.
Она говорила тихим, ровным голосом, стараясь, видимо, не раздражать боль.
– Больно? – спросил я.
– Так не больно, но когда воздух ударяет, прямо дырявит, – сказала она и, помолчав, добавила, как о нравственном страдании, усугубляющем физическое: – Говорить не могу.
– А ты и не говори, – сказал дядя Сандро.
– Тебе бы этого только и хотелось, – сквозь платок скорбно проговорила она.
– Ничего, тетя Катя, мы сейчас, – сказал я бодро, чтобы самому настроиться на решительный лад.
– Подожди нас здесь, – сказал дядя Сандро, и мы направились к входу.
– А то улечу, – вздохнула она нам вслед.
– Что интересно, – заметил дядя Сандро, когда мы вошли в поликлинику, – с тех пор, как боль не позволяет ей говорить, еще больше говорит.
Мы прошли по коридору, где тут и там на скамьях сидели люди с лицами, искаженными зубной болью или окаменевшими в мрачном ожидании встречи с бормашиной.
Мы подошли к директорскому кабинету. Я приоткрыл дверь и увидел маленького человека в белом халате, сидевшего за столом и разговаривавшего с другим человеком в белом халате.
Когда я открыл дверь, оба посмотрели в нашу сторону Несколько секунд тот, что сидел на директорском месте, раздумывал, стараясь понять, случайно ли я оказался в дверях с дядей Сандро или мы представляем единую сомкнутую силу. По-видимому, решил, что мы вместе.
– Одну минуту, – сказал он, сверкнув золотыми зубами, – сейчас освобожусь. Я закрыл дверь.
– Нету золота, – проворчал дядя Сандро, – а сам работает тут два месяца и уже полон рот золота…
Мы постояли с полминуты, прислушиваясь к глуховато доносившимся голосам из кабинета. Голос директора стал громче, видно, он куда-то позвонил. Вдруг дядя Сандро приник головой к дверям. Мне стало неловко. Я отошел и сел на скамейку рядом с несколькими мрачными пациентами, дожидающимися своей очереди. Дядя Сандро продолжал прислушиваться к тому, что происходит в кабинете. На него никто не обращал внимания.
Я смотрел в глубину коридора, где время от времени появлялись сестры и врачи в белых халатах, и у каждого в руке были какие-то бумаги или журналы с историями болезней. Я боялся, что кто-нибудь из них подойдет к директорскому кабинету. Но никто не подошел и не обратил внимания на дядю Сандро. Каждый был занят своим делом.
