На болото же пришли и двое учителей неполной средней школы, и даже заведующий сельмагом Василий Матвеевич, резонно рассудивший, что в такой день покупателя ждать нечего, а случай поразвлечься интересным зрелищем упускать не стоит, и, вопреки расписанию, повесивший замок на свою лавку. Почтительным тоном Василий Матвеевич, который в газетах прежде всего просматривал отдел новостей науки и техники, то и дело обращался к Майбородову:
— Интересно, есть ли в этом болоте руда? А как вы думаете, товарищ профессор, высохнет, скажем, Журавлиха, не опустится ли она ниже уровня реки? Торф-то ведь осядет?
Майбородов отвечал с любезной готовностью. Он, как и Панюков, тоже был в приподнятом настроении, но по причине несколько иной. Ускорение работ на Журавлихе Иван Кузьмич считал своей заслугой. Еще в мае, блуждая с ружьем по болоту, он встретил здесь Колесова. Разговорились, Майбородов подробно расспросил мелиоратора о плане осушки Журавлиной пади, о затратах, необходимых для этого, — один дренаж из гончарных труб чего будет стоить! — и задумался. План был громоздкий. Предстояло рыть не только поперечные — к реке — канавы, но и несколько продольных. Затяжное дело, действительно на много лет. Иван Кузьмич занялся кропотливым изучением болота и в конце концов разобрался в зловредной природе обманувшей его своим названием пади. Бугры, как тяжелые плиты, давили здесь на подпочву. Бесчисленными ключами били из-под них подземные воды. Точно губка, впитывало их торфянище, которое столетиями пластовалось в излучине реки, все дальше и дальше оттесняя ее русло на противоположную луговую низменность. «Перехватить подножие бугров сборной канавой, — предложил Майбородов в районном отделе сельского хозяйства. — Собрать в нее ключевые воды, отводными канавами направить их в реку, — не в первое, так во второе лето Журавлиха высохнет непременно». Словом, по его мнению, нужна была только одна продольная канава, но вырытая по строгой трассе у подножия бугров.
Предложение в районе было принято, быстро разработали новый план. Будешь тут в приподнятом настроении, с готовностью станешь отвечать на любые, хоть на самые нелепые, вопросы.
Занятый завмагом, Иван Кузьмич не заметил, когда и почему возле машин началось волнение. Он увидел уже людскую волну, хлынувшую с бугров на болото, и, встревоженный, поспешил к трактористам.
— Костяки! — раздавались там возгласы. — Скелеты!
— Бабки Журавлевой? — спрашивал кто-то.
— Какой бабки, когда их два!
Разобрать, чьи скелеты вывернул из болота канавокопатель, никто не мог* Фронтовики решили, что это трупы фрицев, отступавших когда-то через сожженные Гостиницы. В подтверждение догадки нашли в грязи изгрызенный ржавчиной немецкий автомат.
— Вот видишь, какое дело, — говорил Панюков председателю соседнего колхоза.— Старых знакомцев встретили. Их тут, поди, не два будет в болоте. Как думаешь?
— Надо полагать, Семен Семенович. Рассказывали наши, кто в лесу-то жил, бои тут горячие шли. У нас и по сей день в малиннике танк с крестами стоит.
— Ясно-понятно. А помогать придете? Не одолеть нам одним, Савелий Игнатьич, болотину.
— Да как не прийти! Придем. Покосом бедствуем. Тот край Журавлихи — вот бы как надо нам тимошкой засеять. — Сосед провел пальцем по горлу.
— На той неделе, что ли, начнете?
— На той.
— Ясно-понятно! Лишь бы время оттянуть. Эх, люди! — зачастил Панюков. — «Бедствуем, бедствуем!» А как дело делать — на той неделе! С вами бы за «языками» ходить — до сих пор бы нас ждали.
2
За домом, во дворе, на раскладном походном столике Майбородов потрошил застреленную утром старую сороку. У ног его возился, всхрюкивал, совершал козлиные прыжки веселый поросенок. Отскочит, постоит, мигая белыми ресницами, потрясет закорючкой хвоста, опять метнется под ноги, качает столик, теребит за ремешки сапог — бросай, мол, свое дело, давай играть в пятнашки. Черный котенок, выросший за лето, взобрался на бочку для дождевой воды, балансирует на ее краю, дыбит шерсть, шипит на поросенка.
Солнце печет, набухшая после ночного ливня земля дышит и дымится. Воздух горяч, влажен, Майбородов в одной нательной сетке. Руки, грудь, спина под ней мускулисты, — сказываются ежедневные тренировки.
— Пекло! — Он расправляет спину, стирает с бровей пот. — Дантов ад!
— Благодать, Кузьмич! — слышит голос. Оборачивается: позади стоит и внимательно наблюдает за его работой Березкин. — Ежели бы, как сказать, в аду такой климат, другого места мне бы, Кузьмич, и желать не надо. — Дед хитро ухмыляется, крутит цигарку. — А ты все за трудами, за трудами… Беспокойный до чего человек. Да гони ты шалыгана этого! — Березкин пинает ногой поросенка. — Прокудливая скотина.
— Живое живет, Степан Михайлович.
— А это что у тебя? — Дед подошел к столику. — Пуговка, денежка… Неужто птица съела?
— Как видите. Не одних городских модниц блестящие побрякушки привлекают. Стара-стара, а тоже не устояла перед соблазном. Гривенник где-то нашла, медную пуговицу. Была тут еще какая-то медяшка… Пропала. Затоптали мы ее, наверно, с поросенком.
— Вот дурашливая! — Березкин повертел в пальцах монету. — И на что это ей? Летела бы на огороды, червя клевала. Одолевает он меня, Кузьмич. Точит капусту.
— Опрыскивали?
— Опрыскивал под вечер. Да, вишь, промахнулся. Дождем всю химикалию смыло. Червь гуще прежнего высыпал. Говорю председателю: «Купорос кончился, зелень тоже, — посылай в район». — «Ладно, говорит, пошлю». А когда они обернутся? Дня три надо. За три дня червяк мне одни жилки оставит.
Майбородов согнал с бочки котенка, принялся тщательно мыть в ней руки.
— Ежей бы вам пригласить на огород из лесу. Или вот — уток! Нет птицы прожорливей утки. Они бы ваших гусениц, как через мясорубку, в два счета провернули.
— Шутишь, Кузьмич. Шутки плохие.
— Я не шучу. Мы сейчас договоримся с Евдокией Васильевной, всех индюшек мобилизуем.
— Затея! — Березкин даже плюнул с досады. — Руками обирать — и то верней будет. Да разве Семен согласится? Все руки на болоте заняты.
— Может быть, и затея, Степан Михайлович. А все-таки попробовать следует. Сходимте-ка на птичник.
Евдокия Васильевна сначала и говорить не хотела о таком рискованном предприятии.
— Как можно, Иван Кузьмич! Объедятся там, дряни всякой нахватаются. Сами говорили — печенкой болеть начнут от земли-то перегнойной.
— Не начнут, — убеждал Майбородов. — Птицы взрослые. Опасности для их здоровья никакой. Одна опасность — не справятся с задачей.
Согласие в конце концов все же было достигнуто. Молодые индюшки, подгоняемые встревоженной Евдокией Васильевной и бабкой Феклой, бодро выбежали на капустное поле. После небольшого замешательства, словно поняв, чего от них хотят люди, они набросились на жирных гусениц капустной белянки. Но системы в их работе никакой не было. Стоило одной индюшке обнаружить под листом скопление червей, она издавала боевой клич, и тотчас к ней сбегались все остальные птицы, галдеж поднимался, толчея и бестолковщина. В это время клич издавала другая индюшка, и крикливая компания так же шумно и ошалело устремлялась к ней. Индюки, особенно старые, те и вовсе отстранились от дела. Важно, полные достоинства, ходили они среди борозд, пренебрежительно кулдыкали, трясли мясистыми надбровьями, распускали хвосты. Воображали.
— Глупая птица! — ворчал Березкин. — Такая глупая — сказать нельзя.
— Уток надо заводить колхозу, уток, — отвечал ему Майбородов.
— Купорос нужен, парижская зелень, — отстаивал свое дед.
Майбородов видел, что опыт с индюшками не удался даже и наполовину. Раздосадованный, он взял ведро и сам принялся помогать птицам. Гусеницы десятками, сотнями шлепались о дно ведра. Дно скоро покрылось зелено-коричневой живой массой. Иван Кузьмич плеснул туда воды из лейки.
— Индя-индя, красный нос! — закричали хором звонкие голоса: в поле шумной ватагой появились мальчишки. Им уже давно наскучило ежедневное торчание на Журавлихе, и они искали новых развлечений.
— Поминание унес!
Почему обвинение в краже поминания так болезненно задевает самолюбие индюков — еще никто не исследовал. Но любой из ребят знает, что индюки такого обвинения не прощают. Так было и на этот раз. Услышав песенку-дразнилку, важные птицы взъярились, пошли стеной на мальчишек. Окончательно же их вывело из себя утверждение, что «индюк перьями не богат, курица богаче». Индюки осатанели, закулдыкали на все поле. Раскинув крылья, вприскочку погнались за обидчиками. Беспорядочной толпой, пользуясь суматохой, умчались куда-то и индюшки.
Евдокия Васильевна бранилась, кричала: «Кать, кать, кать!» — сзывая их на птичник. Дед Березкин трясся от смеха, махорка сыпалась у него из рук на землю. Смеялся и Майбородов.
