От возни Федора оба они с Майбородовым уходили всё глубже в трясину, и кто знает, чем бы дело окончилось, если бы с двумя длинными жердями не подоспел Иван Петрович. Без слов он принялся помогать и самому Федору выбираться из «окна», и Майбородова вытаскивать, и только когда Ивана Кузьмича, потерявшего сознание, уже вынесли на руках к буграм, Иван Петрович сказал:
— Эх, Федя! А еще полный кавалер…
Федор промолчал, отошел в сторону, оглядывался на Таню.
Теперь распоряжался Вьюшкин, бывалый санинструктор:
— Искусственное дыхание надо делать! Подсобите-ка, подержите голову профессора книзу! Подымай руки — раз! Дави на клетку… Ну на какую, на какую?! На грудную! Два! А вы что столпились? Не заслоняйте воздух! — прикрикнул он на сбежавшихся женщин. — Пульс есть, наружных повреждений не видно. Эй, кто там? Колька, Семка! К Василь Матвеичу в сельмаг живо! Зубровки пусть даст…
4
Как ни старался Алешка Вьюшкин, как ни растирал тело оплошавшего профессора суконкой, как ни поил его зубровкой, Майбородов занемог. Его трясло, бросало в жар. Евдокия Васильевна то наваливала поверх одеяла все кожухи и шубы, что имелись в доме, то снова их сбрасывала.
Пришла раз, всползла, кряхтя, по лестнице, бабка Фекла, присела на табурет и, насупив лохматые брови, смотрела строгими глазами на склянки с микстурами, по рецепту участкового врача привезенные Иваном Петровичем из города.
— Выплесни ты, Иван Кузьмич, — сказала скрипучим голосом, — все эти аптеки свои. Теснение груди от них и слабь в ногах. Вели Авдотье брусничнику заварить в чайник, да и пей с богом, кружку за кружкой. Еще мать-покойница так-то лечивала нас, ребяток. И ничего, живы-здоровы. Деревенское средство — ты ему верь, хоть и ученый. Чирьяк опять… Что нонче с ним делают? В больницу едут, режут. А мать? Возьмет, бывало, селедку, развалит надвое пластом, приложит, — глядь, наутро и вытянуло! Вели Авдотье заварить, батюшка, брусничнику-то.
Навестил как-то вечером Ивана Кузьмича в мезонинчике Федор. Он поговорил о погоде, которая благоприятствует работам на Журавлихе, о молодых утятах, уже поднимающихся на крыло. Старался, словом, вести беседу о предметах, которые, по его мнению, больше всего интересовали профессора. Майбородов, натягивая стеганое одеяло до шеи, смотрел на Федора со вниманием, пристально. «Очень симпатичный молодой человек, — думал он. — Видимо, не зря Иван Петрович его зятьком называет. Что же, прекрасная будет парочка».
Майбородов любил опрятность в людях. Он считал это внешним проявлением внутренней собранности и порядочности человека. Иван Кузьмич взглянул в угол мезонина, где на спинке домодельного стула были развешаны его брюки и куртка с неотчищенной, засохшей грязью. На костюме же Федора никаких следов совместного купания в черной жиже не видно. Брюки отутюжены, до блеска доведены ботинки; и курточку свою чем-то промазал, снова ее кожа мягка, эластична. «С детства это в нем или в армии приобрел?» — задал себе вопрос Майбородов, но вслух высказал другое: спросил, не думает ли Федор учиться, ведь человек он еще молодой, каких-нибудь двадцать пять лет, не больше.
— Сказать по правде, товарищ профессор, думаю, — ответил Федор серьезно. — Да боязно. Десятилетку я окончил, конечно, но еще перед войной. Из головы теперь все вылетело: и тангенсы и котангенсы. Так, обрывочки кое-какие остались.
— Позанимаетесь, вспомните.
— Вопрос весь: когда заниматься? Зимой? Попробую. Выйдет если, ну тогда тем летом подам. В агрономический.
— В агрономический? — не сдержал удивления Майбородов. Он считал, что молодежь теперь стремится лишь в технические вузы, — инженерами хотят быть, самолетостроителями, металлургами, архитекторами.
— А что ж? Да, в агрономический, — ответил Федор. — Вернусь в свое село. Места у нас хорошие. Я уж и с Иваном Петровичем, как с парторгом, говорил об этом. «Двигай, говорит, правильное дело. Агроном колхозу нужен, на общественный счет учить будем». — Федор улыбнулся. — Да обойдусь как-нибудь и сам. В общем, это, конечно, впереди, а сейчас я вам, товарищ профессор, лекарственные лепешки принес, может быть, пригодятся.
Он вытащил из нагрудного кармана стеклянную трубочку с несколькими белыми таблетками:
— Еще в армии санинструктор мне дал как-то это лекарство. Трофейное. От зубов, говорит, от ревматизма, от простуды, от подагры, от головной боли. Возьмите попробуйте. — И Федор положил трубочку на табурет возле постели Ивана Кузьмича, рядом с аптечными склянками.
— Спасибо, — сказал Майбородов. — У меня вон тоже что-то такое есть, Иван Петрович привез из аптеки. Только я не любитель лекарств.
Федор помолчал, взялся было за шапку, но заметил на столе один из томов труда Майбородова:
— Читал, между прочим, вашу книгу, Иван Кузьмич. Для клубной библиотеки шефы прислали. Очень интересно читать. Вы вот не любитель лекарств, а я не любитель охоты. Но почитал, как у вас описано, самому захотелось взять ружьишко да выйти в лес или на болото. Прямо в птичью душу вы заглянули и так рассказали о птицах, что думаешь: ничего, зная их повадки, трудного теперь тебе нет глухаря, например, выследить или уток захватить на жировке. Для охотников это золотая книга.
— Есть, значит, польза от нее хоть какая-нибудь? Хоть маленькая? — Майбородов даже о недугах своих позабыл, приоткинул одеяло. — Вы серьезно так считаете?
— Странный вопрос, Иван Кузьмич. А вы, когда писали, разве не думали: будет от вашей книги польза или нет?
— Да, это верно, это верно. — Майбородов снова укутался до подбородка. — Вопрос мой, конечно, странноват. — Мысленно он добавил: «Мне бы его задать самому себе лет десять назад».
Федор попрощался, ушел. На крыльце он встретил Панюкова.
— Здорово, Федя! — приветствовал его Панюков. — Мы сегодня вроде не видались. У Татьяны Ивановны гостевал?
— С чего ты, Семен Семеныч? Ее и дома нет. На яблони, наверно, любуется. Ивана Кузьмича проведал.
— А я думал, у Танюшки ты. — Панюков колупнул заусеницу на сосновых перилах крыльца. По смолистому слою отставала длинная щепка. — Гуляешь с ней, Федя? — спросил, продолжая заниматься перилами.
Федор промолчал. Редкие встречи свои с Таней не мог назвать гуляньем, не понимал, откуда такие слухи пошли по селу. Насторожился. На щеке его разбухал от крови комар — не чуял.
— Желаю счастья, Федор. Бери ее за себя. Эх, на свадьбе гульнем. — Щепка треснула.
— Да ты что сегодня какой, Семен Семенович. — Федор остановил руку Панюкова. — Мы этак Ивану Петровичу все крыльцо разворотим.
— Эх, Федя, — повторил Панюков, отстраняясь от перил. — Молодой ты… И хороший ты парень. Вот тебе пять! — Он подал руку. — Пока! Пойду, тоже проведаю Кузьмича. — Распахивая дверь, Панюков обернулся и еще больше озадачил Федора. — Каждому свое, — сказал он. — Кто-нибудь да должен и пулеметы собой закрывать.
У Панюкова крепко засела в голове мысль, высказанная весной Кирюшей-кузнецом. Часто чувствовал он себя в трудную минуту тем солдатом, который для общего дела кинулся на пулемет врага и умер за товарищей. Сознание того, что он не только для себя — для трех сотен людей работает во имя общего, колхозного дела, укрепляло силы Семена Семеновича. Работал он — как шел в атаку. А в атаке — где там разбирать: пуля тебя полоснула по руке или ноги изорваны колючкой. Давай — вперед! Дойдешь до цели — тогда утрешь и пот со лба, и раны подсчитаешь, и полежишь часок на развороченной боем земле.
Но проходили год за годом — и пот катился в семь ручьев, и раны были, и без атак ни дня не жилось. Одна атака подходит к завершению, в другую подымай народ. Всегда так: солдаты гимнастерки латают после боя, подковки ставят на сапоги или спят — мешки под головами, а командиры — на то они и командиры — сидят в махорочном дыму над картами, в рекогносцировках мерзнут на переднем крае, и мысли их уже в новом бою.
Солдатскую самоотверженность и командирское сознание соединял в себе Семен Семенович Панюков. Никто поэтому ни разу не видал его в унынии, в растерянности, с опущенной головой. К Майбородову вошел он шумно, по-хозяйски. В болезнь особенно вникать не стал, но предложил немедленно послать в район за самым знаменитым доктором. Майбородов едва уговорил его не делать этого.
Через несколько дней Иван Кузьмич поправился сам, и без врачей, и без микстур, и без брусничников: взял над болезнью верх его здоровый организм, привычный к любым превратностям кочевой жизни.
— Осунулись вы, пожелтели, — сокрушалась Евдокия Васильевна, увидав его сидящим на ступенях крыльца. — Курятинки бы вам. Приехали бы к нам на будущий годок…
— На будущий-то год, Евдокия Васильевна, дорогая, надеюсь и на индюшку с яблоками. — Майбородов улыбнулся.
