– То есть?
– Я – с точки зрения общечеловеческой – преступник. Я убийца, махинатор, заговорщик и антидемократ. Что есть абсолютная правда. Погоди, Дюхон… Мы наводили порядок – и здесь, в стране, и вокруг нас, очень жестко. Это именно так. Потому что мы на войне. Мы поступали и поступаем с теми, кто не строится, как с дезертирами, – лоб зеленкой. И это, конечно, никак не въезжает в их общечеловеческие ворота. А я – еще и еврей. Я – жид. Я – средоточие их комплексов и ужасов. Это меня они сжигали в газовых камерах своим молчаливым попустительством, а то и прямым потворством. И они никогда не простят мне этого. И не простят Вацлаву дружбу со мной. Потому что им не хочется чувствовать себя виноватыми. Это неприятно. Я думаю, я тоже бы нервничал, если бы чувствовал за собой вину. А я ее не чувствую. И это их тоже приводит в неистовство. Они не хотят, чтобы я их спасал. Они хотят, чтобы я сдох. Лучше всего – вместе со всеми евреями и сочувствующими. Так вот – не дождутся. И уж точно – после них. Не до и уж никак не вместо.
– И это правда, – вздохнула Елена. – Это ужасно, но это так на самом деле… Я долго отказывалась даже думать об этом, но это, увы, правда…
– И Мельницкого Ребе они королю никогда не простят. И дружбу с Израилем. И того, что каждый раз, когда израильтяне превращают в кровавый зонтик очередного насраллу, мы громко и радостно поздравляем их с победой. А не молчим, отвернувшись, как американцы, и не поднимаем стон и плач в унисон всей европейской интеллигентской сволочи и их правительствам, как будто шлепнули не террориста, а как минимум Махатму Ганди…
– Не уподобляйся.
– О! Слышите?! Я не хочу уподобляться. Я категорически возражаю против того, чтобы гангрену лечили детской присыпкой. Резать! Один раз…
– Он всегда так витийствует?
– Что? А… Ну, нет, не всегда. Но часто. Сейчас уже реже, потому что я с ним уже редко спорю по существу, – Елена улыбнулась.
– И кроме идеологических противоречий, тут еще и деньги замешаны. Во-первых, я отказываюсь просто так кормить голодных. Я говорю: учите голодных, как жить, чтобы перестать попрошайничать. А они не умеют этого. Они хотят быть добренькими. Исусиками. А вот это вряд ли. На это я денег не дам…
– Даник, но ведь кормить голодных тоже необходимо…
– Вот-вот. Вы все болтаетесь на седьмой ступени.
– Что?
– Танюша, ты наверняка не читала Маймонида…
– Нет. Я даже не знаю алфавита, – Татьяна улыбнулась.
– Я читала, – кивнула Елена. – Я думаю, его уже даже стараниями Ребе на русский перевели. Но я не знаю, о чем ты…
– О самом главном. О том, что настоящее милосердие – это дать нуждающемуся возможность самому обеспечить себе достойную жизнь. А не заставлять его давиться гороховым супом и делать при этом вид, что он вам страшно благодарен… Это и есть первая ступень. Именно то, к чему мы стремимся. Поймите, мы не можем успеть везде, мы не боги, а распылять силы я не разрешаю, потому что их очень мало. И мы выработали приоритетные направления, на которых работаем очень успешно. По-другому никак не получится. Но они не понимают, что лучше частями, чем никак. Им, видите ли, подавай сразу. Я говорю – «нет», а кто не понимает, больно бью по рукам, чтобы не лезли и не мешали. Вот они на меня и зверятся. Потому что структуры, которые мы контролируем, не дают им ни геллера. Ни цента. Ничего. А поскольку таких структур все больше, у них начались настоящие проблемы с финансированием.
– И они полезли за деньгами к шейхам.
– В яблочко, Дюхон, в яблочко! И это отлично.
– Почему?!
– Потому что, как теперь говорят в России, кто девушку ужинает, тот ее и танцует. Так они и пляшут теперь. И все больше сползают в кликушество, в оголтелое юдофобство, в непрофессионализм и разврат. И тем дальше они от людей. Пусть уходят. Пусть уходят совсем. Пусть превратятся в такую же нежить, как шейхи. Тогда у нас не будет болеть за них душа. И мы со спокойной душой их всех вместе отправим.
– Отправим?! Куда?!?
– А вот это пока секрет, Дюхон. Туда, откуда нет и не может быть сюда возврата. А убивать их всех – это слишком дорого, утомительно и приводит к совершенно необратимым последствиям для человеческой психики. Достаточно того, что мы уже сделали и что еще предстоит… Пусть они там сами друг друга убивают.
– Я совершенно не понимаю, о чем ты говоришь. Ты что, на Марс их хочешь запустить?!
– Всему свое время, Дюхон. Всему свое время…
– Ну, а Беларусь тут при чем, Даник? Еще один плацдарм?
– Нет, Таня. Не только и не столько даже. Еще одну страну от тьмы оторвать. Еще один народ…
– Вы его аккуратно слушайте, – вздохнула Елена. – У него полная голова сказок про стену славянских монархий от Балтии до Эллады и от Лабы до Берингова пролива. Не империю…
– Нет. Империи нежизнеспособны. Жизнеспособны и успешны только национальные государства. За ними, такими, – будущее. И не за слабоумными так называемыми демократиями.
– Да, да, конечно, – кивнула Елена. – И прекрасный новый мир без «чучмеков»… Самое смешное, что получается…
– И будет получаться. Обязательно.
– А венгры с румынами, они ведь не славяне? А японцы?
– Дух первичен, ребята. Дух…
– А как же – остальная Европа?
– Они все паутиной заросли. Развели у себя кругом в городах чучмекистаны, ни любить, ни воевать не умеют больше, только мешают работать со своими демократиями, которые, как чемодан без ручки, – и тащить не под силу, и бросить жаль…
– Вот, видите, – кивнула Елена. – Так и не вырос…
– Мужики, – усмехнулась Татьяна.
– Воспитывайте нас, воспитывайте… Вы думаете, она чего со мной возится? – Майзель указал подбородком на Елену. – Она моим воспитанием занимается…
– Курощением и низведением, – улыбнулась Елена. – Дурак, бешеный огурец…
Он впервые услышал сегодня, как Елена говорит по-русски. Он сам уже почти отвык от этого языка, он перестал быть для него таким живым и ярким, как в юности, когда был единственным языком, на котором он мог и умел выразить себя до конца. Потом был английский, потом – после всего – языков стало пять или шесть, и чешский занял место русского – не только в голове, но и в сердце. Но что-то все же осталось, – осталось, потому что когда он услышал, как Елена говорит, не отдельные фразы, не цитаты из тех же книг, что читал и он в те же годы, а говорит, – с Корабельщиковыми, с Сонечкой, – Майзель понял, что любит ее так, как никогда и никого в жизни не думал, что может любить. Это было – как последняя капля, которая ломает плотину.
Но опять промолчал.
ПРАГА. РОЖДЕСТВО
На следующий вечер, после встречи во дворце, они гуляли по присыпанной рождественским снежком Праге, завалились впятером к Втешечке поужинать, и говорили опять обо всем на свете, и Сонечка держала их обоих, Елену и Майзеля, за руки, и такое было у Елены лицо…
Утром Корабельщиковы улетали домой. Дорогой в аэропорт Сонечка сидела на заднем сиденье между Еленой и Татьяной и все время о чем-то шепталась с Еленой. Майзель смотрел на них в зеркало больше, чем на дорогу, – Елена наклонялась к малышке, и улыбалась, и убирала таким знакомым любимым движением прядку волос за ухо… Майзелю, глядевшему на это, хотелось завыть.
Они прошли через VIP?терминал, прямо к посадочному рукаву:
– Ну, давайте прощаться, – сказал Майзель и поднял Сонечку. – Понравилось тебе в этот раз?
– Да, – кивнула девочка. И, обняв Майзеля за шею, прошептала ему прямо в ухо: – Я тебя люблю. И тетю Леночку тоже люблю, очень-очень…
– Спасибо. И я тебя, милая, – он поцеловал Сонечку в щеку и опустил на пол.
Сонечка, повернувшись к Елене, протянула к ней руки:
– Тетя Леночка, я к тебе тоже приеду опять! До свидания!
– До свидания, милая, – Елена тоже обняла девочку, и, быстро отстранившись, помахала ей рукой. – Приезжай.
Сонечка вдруг сунула руку в карман полушубка и, достав оттуда что-то, протянула Елене:
– Возьми, тетя Леночка. Это тебе…
– Что это? – Елена взяла у нее из рук осторожно – это оказалась пластилиновая фигурка, напоминающая крокодила Гену.
– Это дракончик, – сказала Сонечка. – Он добрый. Хороший. Он тебя любит… Пусть у тебя будет, а себе я еще слеплю…
Она на нее похожа, вдруг подумал Майзель. И испугался. Господи, что же это такое?!.
Елена поцеловала Сонечку в лоб:
– Спасибо тебе, дорогая. Замечательный дракончик, мне очень нравится…
– До свидания, до свидания!
Сонечка махала им ладошкой, пока не скрылась вместе с родителями в повороте посадочного рукава.
Только теперь Елена, наконец, дала себе волю и развела настоящую сырость.
– Прости, – прошептал Майзель, прижимая ее к себе. – Прости меня, я не должен был…
– Ничего, – Елена быстро промокнула слезы и улыбнулась дрожащим лицом. – Ничего, Дракончик… Все хорошо. Правда. Все было чудесно. Спасибо.
– За что?!
– За все.
– Елена…
– Все, все. Я в порядке. Я просто старая сентиментальная женщина. Все нормально.
