Елена чувствовала это – потому что не могла не чувствовать. Ее изумляло то благоговение, с которым он ее ласкал. Как будто она… и в самом деле ангел. Она сама с удовольствием его разглядывала, и трогала, и целовала, и очень желала, чтобы ему было хорошо с ней, и чтобы он чувствовал, как ей хорошо с ним, но он… Не было места, не было уголка на ее теле, которое он не перецеловал бы по крайней мере тысячу раз. И то, что она при этом испытывала, даже возбуждением нельзя было назвать. Ее просто сносило, как штормом. Интересно, он Марту тоже так целовал, подумала как-то Елена, и вдруг испытала такой приступ бешеной ревности, что сама испугалась… Елену потрясло, как сразу и точно они совпали, как будто и в самом деле были двумя половинками одного существа. Он был огромный, но все остальные его размеры были вполне человеческими, и никаких неудобств или, тем более, неприятных ощущений не было у нее, ей не пришлось ни к чему привыкать. И ничего объяснять ему тоже не нужно было. И можно было делать, что хочешь, – или толкнуть его на спину и резвиться самой, или дать ему полную волю и, закрыв глаза, улететь прямо в рай, на седьмое или семьдесят седьмое небо…
Он постоянно ей что-нибудь дарил. Нет, не дворцы и не конюшни с ахалтекинцами [59] , – какие-то смешные маленькие штучки, которые он, как фокусник, то и дело доставал ниоткуда, которые легко и приятно было носить с собой, которые всегда говорили ей – «я здесь», даже когда он отсутствовал. И цветы. Он слишком хорошо знал, что вызывающей роскошью подарка не смутить Елену, не растопить ее сердце, – она и вправду не могла носить никаких бриллиантов, пока люди на Земле умирают от голода, и подарок Квамбинги давно тихонечко переехал в музей, где и было ему самое место. Она и вправду была такой. Именно от нее такой и сходил он с ума. Именно такая нужна была она ему. И она это знала. И знала уже самое важное: что он – тот самый, единственный в ее жизни, и что другого на его месте просто представить себе не может. Только самого главного Майзель не мог ей подарить…
Много лет назад она привыкла жить с чувством, что у нее не будет ребенка. Никогда. Елена не вдруг поняла, что означает это сказанное врачами «никогда». Она помнила взгляд женщины-гинеколога, в котором плеснулась такая жалость и боль… До Елены даже не сразу дошло, что это было сказано ей, – и про нее. А когда, наконец, дошло…
Нет, она не смирилась с этим приговором. Но она научилась с ним жить, приладилась к нему. Как прилаживается к жизни за решеткой приговоренный к пожизненному сроку… Со временем Елена даже стала находить в этом много маленьких удобств: она ни от кого не зависела, ее никто не ждал, она могла делать все, что ей хотелось и казалось в данный момент важным, и она перестала примерять свою жизнь к мужчинам, с которыми у нее случались романы. Никогда она не жила рядом со своими мужчинами, – всегда уходила и приходила, когда ей это было нужно. И мужчины всегда с таким облегчением вздыхали, узнав, что им ничего не грозит… И поэтому она всегда спокойно оставляла них, – всегда первой. И это было ей тоже удобно.
Ни разу – ни сама Елена, ни Майзель – ни словом не коснулись этой темы. Елена догадывалась, да что там – была убеждена, что он все знает про нее. Абсолютно все. Но – отставили это в сторону, заперли, как скелет в шкафу. Когда прошел их длившийся больше полугода медовый месяц, когда они не то чтобы поостыли, – Елена знала, что никогда к нему не остынет, – скорее, пристроились, приноровились друг к другу, когда их отношения пришли в некое равновесие, и первая жажда близости показалась утоленной… Он стал замечать, что с Еленой творится неладное. Она так смотрела на юных и не очень юных мамочек с детьми, которых в Чехии в последние годы стало просто видимо-невидимо, что у него начинало противно и тоскливо дергаться в груди. Он знал, что если бы по-настоящему смог ощутить ее боль, то умер бы на месте… Но он ничего не мог поделать с этим. Он мог швырнуть весь мир к ее ногам, достать ей с неба звезду, подарить ей бриллиант размером с лошадиную голову, но это ничего не значило для нее. И он чувствовал – несмотря на страсть и нежность, сливавшую их в одно существо, Елена не хочет, не может разрешить ему взять часть ее беды на свои плечи. И он знал, что она будет пытаться оторвать его от себя, и съедать себя изнутри, словно она все еще была виновата, словно таким способом можно что-то исправить… Но он знал и другое. Он знал, что Елена – его женщина. И что он не позволит ей быть без него. Никогда. Ни за что…
Он не знал, почему случилось именно так. Почему именно Елена… Впервые за всю его жизнь, стремительную и ясную, как выстрел, что он сам сделал такой, перед ним был не весь мир, который во что бы то ни стало предстояло спасти. А всего лишь одна молодая женщина, хрупкая и прелестная, отважная, как мало кто из мужчин, и с такой бедой за плечами, которую никакому мужчине не понять, не поднять, не осилить, не сдюжить, не развести, не выплакать, не спросить, не сказать. Женщина, посмевшая ворваться в его жизнь, как гроза. Женщина, расколовшая, словно гнилой орех, непобедимую броню его одиночества. Женщина, которую ему тоже необходимо было спасти. Вместе со всем остальным миром. Или вместо? Он не знал. Он не знал, сможет ли. Впервые за долгие годы не знал…
ПРАГА. КОРАБЕЛЬЩИКОВЫ. РОЖДЕСТВО
Они снова выбрались в Прагу только теперь. Можно сказать, почти со щитом, – уже был готов задел будущего прорыва, и в Праге Андрею предстояло встретиться с людьми из Рады, вторым и третьим поколением, с теми, кто должен был ему с этой стороны помогать. Что еще Андрея удивляло, так это факт, что вся их пусть и негромкая, но отнюдь не тайная работа никак не освещалась в масс-медиа. Радоваться этому он радовался, но как это сделано, не понимал. Майзель, похоже, и это предусмотрел…
ПРАГА, «ЛОГОВО ДРАКОНА». РОЖДЕСТВО
– Побудь тут, ежичек. Ко мне сегодня друг прилетает из Минска… Тебе тоже будет, наверное, интересно.
– Друг?
– Да. Школьный, а потом и студенческий друг с женой и дочкой целых восьми лет.
– Боже правый, – вздохнула Елена, – я и думать забыла, что у тебя была когда-то совсем другая жизнь… И что она имеет касательство к твоей нынешней… Конечно, я с удовольствием. Они ведь не говорят по-чешски?
– А ты ведь не забыла русский?
– Ну, никогда, – чуть замешкавшись, по-русски сказала Елена и, улыбнувшись, снова вернулась к родному языку: – Знаешь, а я хочу как-нибудь попробовать, чтобы мы с тобой по-русски говорили. Тебе ведь будет приятно, разве нет?
– Не знаю, – Майзель улыбнулся в ответ. – Я давно думаю по-чешски, мне это легко… Есть какие-то вещи, которые совершенно не поддаются переводу, – стихи, еще что-то… Не знаю, ежичек. Вот с Корабельщиковыми потренируешься…
– С большим удовольствием, – снова по-русски сказала Елена и засмеялась.
У нее был такой милый, мягкий, певучий акцент, чем-то похожий на латышский, что у Майзеля кольнуло в груди.
– А подарок у тебя есть? – вдруг спросила Елена.
– Какой подарок? – опешил Майзель.
– Остолоп, – Елена вздохнула. – К тебе девочка в гости едет, я правильно поняла?
– Э-э-э…
– Понятно. Позвони, пожалуйста, родителям, и спроси, что можно купить.
– Сейчас?!
– Сейчас.
Он послушался. Коротко переговорив с Татьяной, захлопнул аппарат и улыбнулся:
– Никаких кукол. Пластилин, краски, кисточки, в крайнем случае – что-нибудь плюшевое…
– Я поехала в центр. В доме, кстати, нет ни одной конфеты…
– Я не ем конфет, – удивился Майзель.
– А я и не собиралась тебя ими кормить, – нахмурила брови Елена. – С тобой все ясно. Пока, дорогой. Цветы я тоже сама куплю.
– Елена, канун Рождества, в городе черт знает…
– Занимайся своими делами. Я справлюсь.
– Ты чудо. Ты прелесть. Ты лучшая.
– А ты…
Договорить у Елены не вышло, потому что пришлось целоваться. Он всегда так делал. Стоило Елене нахмуриться, он хватал ее в охапку и начинал целовать. Еще до того, как она успевала рассердиться или понять, что собирается. И это всегда, – всегда! – на нее действовало. Хотя она когда-то думала, что она не из тех. А оказалось, что она просто слишком много о себе воображала…
ПРАГА. РОЖДЕСТВО
Он встретил Корабельщиковых, как всегда, сам, повез домой. Сонечка, едва поздоровавшись, обрушила на Майзеля град накопившихся новостей:
– А у нас теперь есть Павлуша!
– Павлуша?
– Это папин помощник. Он такой смешной, у него голова, как солнышко… Он меня теперь в школу возит на старой нашей машине. Знаешь, он сильный какой? Как ты, может меня вообще одной рукой поднять!
– Не обижает он тебя?
– Ты что, он мне как братик, – улыбнулась снисходительно Сонечка. – А еще Олеся…
– А это кто?
– Павлушина невеста.
– Ну, прямо уж сразу и невеста, – усмехнулась Татьяна. – Ей восемнадцать только летом будет…
– Невеста, – упрямо повторила Сонечка. – Мне Павлуша сам сказал. Они поженятся обязательно. Она знаешь, какая красивая? У нее глазки, как блестящие вишенки, очень красивая, и учится на одни пятерки в институте!
