Эти случаи, повергающие и по прошествии многих лет в «сердечное содрогание», переплетались в памяти русских офицеров с радостными событиями: «Едва замолкли выстрелы орудий боевых, чуть минуло полчаса по уходе из города неприятеля, как стеклись в него отовсюду, из лесов и дебрей, граждане Дорогобужа, не верившие от изумления глазам своим и насилу могшие от смертельного изнурения чувствовать радость свою о том, что город их перешел во власть воинов со-отечественных. Многие умоляли нас, говоря: "Батюшки вы наши, родные отцы наши, спасители наши! Скажите нам: наяву ли мы дожили до этой радости, что вы у нас, вразумите же вы нас ради Господа, что нам делать; можем ли мы притащить сюда, в домы свои, стариков и ребятишек своих, живущих в лесах и оврагах околицы, и не придут ли опять французы?" Получа же от нас радостные вести, они, отбежав несколько десятков саженей, возвращались опять к нам: "Ну как мы притащим сюда стариков и ребятишек своих, а супостаты-то снова привалят к нам?"»{79} С каждым днем становилось все очевиднее, что «супостат» растерял свои силы и более не представляет угрозы для России. О настроении всеобщего ликования можно судить по письму генерала П. П. Коновницына жене: «Уже 500 верст от Москвы неприятель прогнан, и всё его гоним, вчерась еще взято 25 пушек, теперь уже у нас их около 500. Скоро, скоро, Бог даст, и всё кончим. <…> Грязь, мороз, дождь, а иногда вдруг и пули, — всё бывает с нами. Устали, замучились в трудах, словом, кампания претрудная, но, наконец, так счастлив, как никогда такой не бывал еще. Отечество спасено, Россия будет на вышней степени славы и величия»{80}. Впрочем, «друг человечества» А. В. Чичерин не мог отвлечься от печальных размышлений об участи крестьян Юхновского уезда Смоленской губернии, оказавших вооруженное сопротивление неприятелю: «Благородные крестьяне из-под Юхнова, покинувшие свои очаги и нивы, принесшие в жертву и семьи, и спокойное существование ради чести служить отечеству, — не посмотрят ли они, когда война кончится, а они будут совершенно обездолены, с завистью на смоленских крестьян, живущих в избытке, сохранивших все, что им дорого и благоденствующих, не зная добродетели патриотизма. Идеи свободы, распространившиеся по всей стране, всеобщая нищета, полное разорение одних, честолюбие других, позорное положение, до которого дошли помещики, унизительное зрелище, которое они представляют своим крестьянам, — разве не может это все привести к тревогам и беспорядкам?.. Мои размышления, пожалуй, завели меня слишком далеко. Однако небо справедливо: оно ниспосылает заслуженные кары, и, может быть, революции столь же необходимы в жизни империй, как нравственные потрясения в жизни человека… Но да избавит нас небо от беспорядков и восстаний, да поддержит оно божественным вдохновением государя, который неустанно стремится к благу, все разумеет и предвидит и до сих пор не отделял своего счастья от счастья своих народов!»{81}
Трехдневная битва под Красным, убив в армии Наполеона волю к сопротивлению, окончательно уничтожила в ней и остатки дисциплины. «Я не сходил с места четыре дня, и вот ваша гвардия и все корпуса, следовавшие за Наполеоном, постепенно мимо нас проходили, каждый для того, чтобы оставить половину своих солдат с нами. Поверь, что спаслось под Красным, то с великим трудом пройдет Оршу!» — сказал Кутузов в дружеской беседе с пленным генералом Пюибюском. Именно в ходе боев под Красным на долю В. И. Левенштерна, прибывшего с донесением к Кутузову, выпала завидная честь — он был приглашен к обеденному столу светлейшего. Его рассказ — это живая жанровая зарисовка, позволяющая судить как о настроении, так и о внешнем облике русских офицеров в те незабываемые дни: «Я был весь перепачкан и походил скорее на разбойника, чем на офицера: тулуп и накинутый поверх него, попорченный бивуачными огнями плащ представляли собою удивительный контраст со свежими и элегантными костюмами щеголей Главной квартиры. Слушая мое донесение, фельдмаршал, при каждом моем слове, улыбался с видимым удовольствием, затем усадил меня подле себя, не дав мне пообчиститься, и любовался прекрасным аппетитом, с каким я пожирал его превосходный обед. Он приказал однако Дохтурову с его корпусом поддержать Милорадовича. Я осмелился заметить фельдмаршалу, что это бесполезно и уверял его, что 15 000 пленных были уже в его руках.
— О, как прыток наш молодой человек! Да уверены ли вы, что их 15 000 человек? — Я хотел бы, чтобы их было 30 000, — отвечал я, продолжая есть с прожорливостью, так как результат был бы один и тот же и эти 30 000 человек были бы ваши точно так же, как эти 15 000 уже принадлежат вам.
Его глаза засверкали радостью…»
Да, как ни велики были заслуги дедов и прадедов, не щадивших себя на службе Отечеству в прежних войнах, однако им за всю жизнь не доводилось испытывать столь противоположных и сильных чувств, которые выпали на долю наших героев — от горечи поражения до торжества победы — всего за шесть месяцев похода. На их глазах разлагалась и гибла некогда непобедимая армия великого завоевателя: «Обезоруженные нами, ненастьем и смертельным гладом, французы оставались на Смоленской почтовой дороге сидевшими в изнеможении смертельном на угаслых или угасавших бивачных огнищах или сугробах. — Суд Божий постигнул этих мечтателей буйных! — Они недавно губили безжалостно миллионы соотечественников своих гильотинами, не щадя ни Сократов, ни Аристидов, — словом, терзали всех, кто прекословил их буйству и кто не следовал ему! — и вот в отмщение того они гибли тогда наигорчайшею смертию от жестокого климата русской страны, довершавшего победы наши в летние и осенние ясные дни, одержанные над ними, принудившие их идти путем погибели, как побежденных боями нашими, и мудрою волею монарха, повелевшего отвлечь их от Польши и исполнить все им предназначенное полководцам. Покрытые эфемерною одеждою и питаяся дохлыми конями, они терпели жестокую кару возмездия, судьбою им предопределенного за зло свету в нравах семейного блаженства, многих народов Европы содеянное. Какие страшные представления предлежали взорам нашим на пути этом. О, Боже!»{82}
Русские офицеры, родившиеся и возмужавшие в эпоху почти непрерывных войн, внутренне были готовы к созерцанию всевозможных лишений и бедствий войны, но зрелища, открывавшиеся их взорам в продолжение «возвратного движения» к западной границе, не могли не поразить даже самых стойких из них. Мысль о каре Господней возникала сама собой: «Пасть или быть ранену в пылу сражения, одушевленный надеждою победы, к сему готовится всякий военный! Но какая надежда могла уже одушевить и что имели в виду эти несчастные? <…> Видя над собой явную кару Господню, обессиленные голодом, усталые форсированным походом, оборванные и в худой обуви, не защищавшей их от сильных тогда наступивших морозов, они старались прикрыть свою наготу всем, что только могли: награбленные юбки, капоты, салопы, скатерти, ноги в телячьих ранцах и т. п. В таком жалком маскараде тянулись остатки некогда победоносной армии, la Grand Armee de Napoleon (Великой армии Наполеона), как толпа нищих с отмороженными носами, ушами, дикими и отчаяние выражавшими лицами и с проклятиями на полумертвых устах! Их мародеры, как муравьи, расползлись по близлежащим деревням, чтобы найти пищи и тепла, но тут встречали их озлобленные жители и убивали без пощады. Все деревни и местечки по дороге и по сторонам, чрез которые проходил неприятель, были им сожжены, и нам оставались одни пепелища для ночлегов. Не успевая подбирать своих отсталых, они оставляли их на волю Божию и великодушие наше, но в том положении, в каком мы сами находились, какую помощь могли мы дать этим несчастным?»{83} Подобным же образом картина бегства наполеоновских войск из России представлена и в записках Я. О. Отрощенко: «Тут представился весь ужас гнева Божьего. Нельзя привесть на мысль без содрогания и страха картины открывшейся перед нашими глазами, на дороге везде разметаны были мертвые тела войск Наполеона, гордившихся победами. Войска его не были уже стройные массы, но толпы смешавшихся всех родов и разноплеменных народов. Они шли машинально как тени вслед товарищей своих. Садились возле огней, разложенных при дороге; грызли замерзлую конину или мертвых товарищей своих, между коих валялись и замерзшие дети. Одно сидело возле огня, окутанное изорванным сапогом; мать лежала мертвая уже. Я проникнут был чувством сострадания к этому невинному созданию, но пособить ему не имел возможности; при нас не было денщиков. Закрыв глаза, я прошел. В ином месте дрова еще тлели на костре, но возле него лежали окостеневшие люди или боролись со смертью. Те, которые в состоянии были владеть оружием, торопились отступать. Если же где останавливались, и завязывалось дело, то это было на короткое время: они тут же резали кавалерийских лошадей и ели. Потом, видя себя в атаке, оставляли артиллерию на месте и уходили. Случалось иногда, что мы ночевали с ними в одной деревне без драки и поутру забирали их в плен. Те славные гвардейцы, краса наполеоновских войск, лишенные теперь от голода сил, претерпевали везде ругательства и побои не только от евреев, но и от почитателей их, ксендзовских слуг, которые поленьями выгоняли их со двора»{84}.
