выше, стало жарче, а лес — капитальнее. Над мхом и можжевельником клубился воздух, уже не прозрачный, цвета кипятка; стоило надеть кепку. Пространство было заполнено тишиной. Не застывшей тишиной, опускающейся обычно под вечер, а полуденной, живой и яркой, которую ощущаешь совершенно иначе, через свет, через дыхание, кожей. Когда тихо только вокруг тебя, на расстоянии руки, а дальше начинается движение, и кажется, что ты слышишь течение воздуха, кажется, что слышишь свет.
— Ладно, — сказал Хазин. — Ладно, басурмане, уговорили.
Хазин достал из кармана куртки плоскую коньячную бутылку. А из другого кармана три железные стопки в кожаном футляре.
— Хазин, мы вроде делом заняты, — напомнил Роман.
— Работа делу не помеха, — ответил Хазин.
— Я не буду пить, — отказался Роман.
— Молодец, — согласился Хазин. — Молодец, Шмуля, правильно, бухой танцор баллонам не хозяин. Береги, короче, честь смолоду.
Хазин послал Роману поцелуйчик. Роман опять плюнул.
— Вить, а ты? — Хазин протянул бутылку.
Я не хотел коньяка, особенно в жару, но подумал, что выносить пьяного Хазина абсолютно трезвым слишком сложно. Тридцать граммов.
Хазин налил в железную стопку, это вкусовых качеств не улучшило, коньяк оказался ожидаемо паршивый, теплый. Пожалуй, я бы его выплюнул, но не хотелось выслушивать от Хазина очередную гадость, коньяк скатился в желудок ржавой дробью, и я немедленно раскаялся в своей слабости.
— Дрянь какая, — с отвращением сказал Хазин. — Но в этом есть смысл. Дрянь можно растворить только дрянью…
Свист.
— Эй, Вить! — Роман помахал ладонью у меня перед лицом. — Свистнули вроде. Продолжаем искать.
Хазин что-то сказал, но я не расслышал.
Мы отправились дальше.
Кристина говорила, что лес как море. В него можно идти и идти, а конца ему не будет. Я спорил, говорил, что нет, конец всегда есть, ты будешь идти-идти-идти и выйдешь к тундре, пусть через месяц или два. Кристина лишь улыбалась. Федька смеялся, говорил, откуда ты знаешь про море, ты нигде дальше Судиславля не бывала, Кристина улыбалась и говорила, что лес — это как море, она в этом уверена.
Я тоже не очень верил, я на море был и в лесу был, мало общего. Но Кристина говорила, что мы ничего не понимаем, мы слепошарые дураки, лес — это море.
Однажды она, как всегда, забежала с утра. Постучала. Я выглянул. Кристина стояла, привалившись к забору, в джинсах и сером свитере, я понял, что она собралась в поход. Пора, сказала Кристина, сегодня я покажу тебе море, ты зря не верил.
Я быстренько оделся и вылез в окно.
Мы зашли к Федьке. Он спал и, как обычно, не хотел никуда идти: сегодня его бабушка варила первую клубнику, и он рассчитывал на пенки с маслом, но потом, как всегда, согласился.
Мы выбрались на дорогу, ведущую к Макарьеву, и встали к солнцу спиной.
Федька ругался, что мы фантастические дураки: вместо того чтобы по-человечески спать, собрались черт-те куда и непонятно зачем, какая разница, похож лес на море или не похож? А если и похож — какой от этого толк? Вот он знает тут в семи километрах деревню, там все дома заброшены, можно туда сходить, полазить по чердакам и трубам, там часто интересное находится. Его брат нашел в трубе золотой крест, между прочим.
Но с нами пошел.
Лес был такой же чистый и просторный, шагалось по нему легко, но невыспавшийся Федька здорово ругался. Рассказывал, что мужики три дня назад видели в этом районе пегую щенную волчицу, а если есть такая волчица, то и волк ее где-то рядом бродяжит, имейте в виду. Кристина отвечала, что летний волк сыт и не опасен, на что Федька сомневался: волк не дурак — легкую добычу мимо не пропустит. Но мы с Кристиной должны сказать ему, Федьке, «спасибо», потому что он взял верное средство от волков — сигареты «Рейс». Волки не дураки, прокуренное мясцо не любят и всегда нападают на тех, кто не курит. Поэтому все охотники курят.
И Федька тут же предложил нам закурить. Мы с Кристиной отказались, а Федька сказал, что без техники безопасности в лесу нельзя и сейчас он непременно закурит. Федька зажег сигарету, но покурить у него не получилось: после первой же затяжки Федька задохнулся и долго с захлебом кашлял. Кристина заметила, что смысл в курении определенно есть — волков он своим бабьим кашлем наверняка распугал за сто сорок километров, а Федька распсиховался и сказал, что ему все это надоело. Что если мы дураки и ненормальные, то можем и дальше в свой бессмысленный лес шпарить, а он лично домой.
И отправился обратно.
Кристина его немного поуговаривала, шагая рядом, но Федька надулся и послал ее. Кристина отстала. Я думал, что она теперь тоже передумает, скажет — ладно, море в другой раз, так получилось, но Кристина заявила, что ей плевать на Федьку.
И мы двинулись дальше.
Без Федьки было лучше. Сначала Кристина злилась и шагала молча, потом стали говорить, Кристина рассказывала мне про то, что хочет сначала в педучилище, а потом на филологический, хочет уезжать. А я не очень знал, что мне рассказать, поэтому вспоминал книги.
Мы шагали и шагали, а вокруг не менялось ничего, лес был все так же прозрачен и залит солнцем, верхушки деревьев качались на ветру. Иногда я чувствовал, что шагать становится труднее, и догадывался, что начинается подъем; иногда становилось прохладнее, и я понимал, что рядом река, солнце смещалось у нас за спиной. Чем дальше мы погружались в лес, тем медленнее становилось время.
Я поглядывал на запястье, мы шли почти три часа. Сам бы я уже давно повернул, все-таки это было странно — не по делу ходить в лес. Но Кристина шагала легко и уверенно, словно она давно собиралась как следует прогуляться. Я все хотел спросить, зачем ей это море. Но не решался, думал, что сама скажет, когда придем.
Но прийти мы никак не могли. Кристина не останавливалась и говорила, что я пойму, когда увижу.
Через пару часов я увидел.
Мы поднялись на старую просевшую гриву. Поднимались долго, а когда поднялись, я понял, что пришли. Кристина ничего не стала объяснять, села на кочку, я сел рядом.
Чагинск растворился далеко-далеко за спиной, я почти забыл его, мы остались одни среди километров. Мир за спиной исчез, другой, новый был перед нами, до него оставался шаг. Спрыгнуть с кочки. Но мы сидели и смотрели. Хотелось идти дальше. Но я знал, что если мы отправимся дальше, то вернуться будет невозможно. Мы сидели и
