Отбрасываю эту мысль, поскольку в ближайшем будущем мне это не грозит. Какой смысл истязать себя, когда мир и сам не плохо справляется с этим? Интересно, что Бэрронс смотрит? Экшн? Детектив? Ужасы? «Моя жена меня приворожила»?
Порно?
Звук, исходящий с монитора, низкий, утробный. Украдкой вхожу в кабинет, по-индийски, тихонько и незаметно: пятка к носку, пятка к носку. Папа научил меня однажды в походе.
Бэрронс проводит рукой по экрану, скользя по контурам изображения. Его темный взгляд непроницаем.
Я обхожу стол и с трудом сдерживаю мягкий, инстинктивный протест, увидев монитор.
Он смотрит записи со своим сыном.
Голый мальчик в человеческом обличье лежит в клетке. Его тело содрогается в конвульсиях, на лице кровь, он, видимо, прокусил язык.
Не так он выглядел в тот единственный раз, когда я его видела. Тогда он казался милым, беззащитным, невинным ребенком. И несмотря на то, что он лишь притворялся, чтобы завлечь меня поближе и напасть, за все его мучительное существование это был один из немногих случаев, когда он выглядел нормальным. Мне не забыть муки в голосе Бэрронса, когда он спрашивал меня о том, в каком виде, зверином или человеческом, я застала ребенка.
На экране его сын начал превращаться в монстра. Это жесткая, мучительная трансформация. На это смотреть тяжелее, чем на то, как Бэрронс превращается в человека.
По сравнению с монстром, в которого превращался на экране его сын, бешеная звериная форма Бэрронса, преследовавшая меня до того обрыва в Фэйри, кажется игривым щеночком.
Вскоре после того, как его сын попытался меня съесть, Бэрронс рассказал мне, что камеры были постоянно направлены на мальчика, и что он всё время просматривал записи, в надежде увидеть своего ребенка. За тысячи лет он видел его в человеческой форме всего несколько раз. Видимо, это запись одного из этих случаев.
Но зачем он просматривает их? Все кончено. Мы освободили его. Так ведь? Или такая неустойчивая в последнее время вселенная нашла способ изменить и это?
Его пальцы соскальзывают с экрана.
- Я хотел подарить тебе покой, - шепчет он. - А не прервать цикл навсегда. Теперь я думаю, что хотел унять свою боль, а не твою.
Моргнув, я закрываю глаза. Моя жизнь не была совсем уж беспечной и беззаботной. Когда мне было шестнадцать, у моей приемной бабушки обнаружили рак лёгких, распространившийся на печень и мозг. Скорбь отца поглотила наш дом. Я никогда не забуду, как бабушка мучилась от ужасных головных болей и тошноты, вызванной лекарствами и облучением. Отцу с трудом далось решение перестать вводить ей антибиотики. Без них пневмония забрала её быстро, избавив от мучений.
Бэрронс озвучил вопрос, который задают себе все, кто отказался поддерживать жизнь обречённых любимых, смирился с выбором пациента с четвертой стадией рака отказаться от химиотерапии, или пошел на усыпление питомца. Заботясь о любимых, невыносимо смотреть на их бесконечные мучения, но после их смерти выясняется, что их отсутствие ещё более невыносимо мучительно. Ты просто не знаешь, как жить, ведь весь твой мир вращался вокруг них.
А чего я ожидала? Меня, по крайней мере, утешает мысль о том, что Алина на небесах. И что, возможно, однажды, взглянув в глаза ребенка, я увижу в них частичку души моей сестры, потому что верю, что мы перерождаемся. И даже если я не увижу её след, я почувствую. Не знаю, как это объяснить. Иногда мне кажется, что она в параллельной реальности, словно стоит мне ступить в то, что я называю воздушным потоком, и я смогу присоединится к ней. Думаю, однажды я смогу проскользнуть туда, чтобы встретиться с ней, и пусть лишь для того, чтоб стать кораблями, одновременно выходящими из гавани, чьи пути разойдутся в бескрайнем открытом море.
Возможно это сентиментальное заблуждение, которым я себя тешу, чтобы не захлебнуться горем.
Но я в это верю.
Бэрронс тихо произносит:
- Вечные муки или ничего. Для себя я бы выбрал муки. А тебе я дал ничего. Ты был невменяем. Не мог принять решение.
Знаете, чего мы жаждем после того, как жизнь вынуждает нас принимать ужасно тяжелые решения?
Прощения. Отпущения грехов.
И у Бэрронса нет ни единого шанса получить это ни сейчас, ни когда-либо в будущем.
Мы к'вракнули его сына, чтобы успокоить его. Не просто убили его, а уничтожили его суть. Как говорит Синсар Дабx, хороший к'вракинг окончательнее смерти, это полное разрушение сущности, того, что люди называют душой.
Не знаю, верю ли я в душу, но я верю во что-то. Думаю, каждому из нас присуща некая уникальная неугасимая вибрация, и, когда мы умираем, она переходит в следующую фазу существования. Мы можем возродиться деревом, котом или снова человеком, а может и звездой. Не думаю, что в этом есть какие-то ограничения. Глядя в небеса, я поражаюсь безграничности вселенной и просто знаю, что источник радости, создавший столько всего удивительного, даст нам больше одного шанса познать это всё.
Но это невозможно для его сына. Ребенок больше не испытывает страданий, потому что его нет. Ни на небесах, ни в аду. Его просто больше нет. Как сказал Бэрронс, он уничтожен. Я чувствую Алину, а Бэрронс больше не чувствует его.
Кто знает, как долго, сидя в своей подземной пещере и заботясь о своем ребенке, он искал способ освободить его, живя надеждой, что однажды найдет нужное заклятье или ритуал, бога или демона, достаточно могущественного, чтобы обратить его сына.
Несколько месяцев назад этот бесконечный ритуал, который был центром его существования на протяжении тысячелетий, закончился.
И его надежды рухнули.
А сейчас началась запоздалая, истинная и долгая скорбь.
Я знаю простую истину: умерщвление из милосердия, ни хрена не милосердно к тем, кто продолжает жить.
Интересно, как часто он ловил себя на том, что направляется в каменную пещеру своего сына? Так же часто, как я ловила себя по пути в комнату Алины, желая поделиться с ней новостями, готовыми сорваться с языка? Когда это произошло сотый раз к ряду, я поняла, что могу присоединиться к отцу в его отчаянии, спиться в Кирпичном Заводе и умереть в сорок от заболевания печени или отправиться в Дублин, замещая горе поиском ответов. Смерть - последняя глава книги, которую мы не можем не прочитать. Мы ждем, что оправимся спустя время и станем снова самими собой. Но этому не бывать.
Я открываю глаза. Бэрронс молча смотрит на экран. В магазине полная тишина. Нигде вдали не капает кран, не гудит вентилятор, не шипит в камине газ. Скорбеть нужно в уединении. Я понимаю это и уважаю этого мужчину.
Я начинаю медленно выходить из комнаты.
