— Джин, ты не хочешь вернуться к мужу, вернуться к Дункану, ведь ты любишь его, да?
— О господи… думаешь, придет день, когда я вернусь к Дункану, и хочешь убить меня, пока этого не случилось! Не сходи с ума сам и меня не своди! Ты знаешь, что я не люблю его, я люблю тебя. Посмотри на меня, я в здравом уме, тверда как скала, я люблю тебя и буду вечно заботиться о тебе.
— Ты можешь вернуться к нему и не умирать.
— И оставить тебя, чтобы ты застрелился. Перестань фантазировать, ты делаешь это, просто чтобы мучить меня, сказать, что это все моя вина. Если б меня не было здесь, говорил бы ты о смерти?
— Нет, но это твой дар мне — ты повод, благословение, дар небес, лучшее, что боги когда-либо посылали мне. Ты делаешь смерть возможной.
— Не понимаю. Ты сегодня совершенно невыносим.
— Ты моя слабость. Теперь, когда книга закончена, ничего не осталось, кроме нашей любви, мы беззащитны друг перед другом, если мы продолжим жить дальше, мы уничтожим себя каким-нибудь ничтожным, недостойным образом, — я хочу, чтобы это было что-то высокое, достойное нашей любви, вот в чем мужество, вот в чем вечная жизнь.
— Тошнотворный романтический вздор, — сказала она, — ты сам не веришь ни одному своему слову! Если хочешь просто избавиться от меня, так и скажи! Это вроде испытания, если я выдержу его, то умру, если не выдержу, ты бросишь меня? Наверняка есть более простые решения!
— К чему быть рабами времени? Джини, жизнь коротка. Почему люди так дорожат ею? У нас есть наша великая любовь, нечто неподвластное времени, давай умрем, любя друг друга, вместе, словно ложась в постель…
— Хватит, мой дорогой, — прервала его Джин, чувствуя, что сейчас заплачет. — Ты меня вконец замучил. Я пыталась… изо всех сил… быть в здравом уме и сильной ради тебя…
— Самое лучшее — самому выбрать способ ухода.
— Я не готова решиться на смерть, и ты тоже!
— Джини, я хочу, чтобы мы умерли вместе.
— Прекрасно… но как?..
— На Римской дороге.
— Что?
— Ну, ты знаешь, в Боярсе. Ах, Джини, любимая, не подведи меня…
— Что ты имеешь в виду?
— Это длинная прямая дорога… на большой скорости… две машины могут столкнуться…
Покидая Британский музей во время ланча, Джерард позвонил Дженкину и узнал от него, что Тамар чем-то расстроена, в настоящий момент находится у Лили и, говорят, «в порядке». Дженкин, только что вернувшийся от Вайолет, не видел смысла, поскольку ситуация была очень неясной, волновать Джерарда. Да Джерард, поскольку мысли его были заняты другим, и не волновался. Он договорился с Дженкином, что зайдет к нему вечерком в половине девятого: посидят, выпьют. Он перекусил в пабе, оттуда направился в Сент-Джеймсский парк и сел на скамейку возле озера, чтобы подумать. Он чувствовал себя очень необычно, был возбужден, напуган. Его даже трясло. Он не был уверен, нравится ему или нет такое душевное состояние и в какой мере. Отголоски двух столкновений с Краймондом, его личного и после контратаки Краймонда на заседании Братства, еще не улеглись, и он ловил себя на том, что перебирает в памяти детали обеих сцен, которые произвели такую бурю в его душе. Сидя очень прямо на скамье в парке, он сначала улыбался, потом нахмурился, потом прикусил губу, потом помотал головой, потом содрогнулся. Мимо прошла знакомая, сестра Питера Мэнсона, узнала его, но не поздоровалась, потому что (как объяснила брату, когда тот позвонил из Афин) «вид у него был такой странный». Сияло солнце. Сильно подмораживало, листву и траву в тенистых местах густо покрывал иней, как кристаллики сахара. Скамья была мокрая, и Джерард подложил под себя «Таймс». Воздух был очень холодным. Солнце уже клонилось к закату, золотя шпили и башенки правительственных зданий Уайтхолла, которые сверкали, как сказочные дворцы. Волнения, приятные, неприятные, интересные, возбужденные в Джерарде выходками Краймонда, странным образом мешались с его мыслями о Дженкине или же, скорее, чувствами. Он ввязался в спор с Краймондом и явно не вышел победителем. Теперь, хоть и совершенно по-другому, намеревался поспорить с Дженкином. Он все прояснит, задаст неудобные вопросы, покончит наконец с неопределенностью; и снова ему пришла беспокойная мысль, что, хотя он давно и хорошо знает Дженкина, он все же знает его недостаточно хорошо.
Джерард, выпрямив спину, сидел на скамье и смотрел на детей на противоположном берегу, которые кормили уток. Подплыли и крупные канадские гуси, неуклюже вышли на берег и тянули мощные клювы за кусочками хлеба. Гусиные лапы и детские ножки оставляли следы на заиндевелом асфальте дорожки. Прогноз обещал дождь, но не похоже, что он соберется: было очень тихо и морозно. Джерард чувствовал страх. Он боялся, что, когда увидит Дженкина, наговорит много лишнего. В подобной ситуации несколько неверно выбранных слов, о которых позже и не припомнишь, могут надолго остаться в памяти другого. Нужно сохранять спокойствие и ясную голову, думал Джерард, постараться сосредоточиться на главном, чтобы не быть неправильно понятым. Лучше перестраховаться. Просто не уходить в сторону. Но в самом деле — что может быть более двусмысленным и, более того, постыдным? Дженкин удивится, смутится, как смущался от всего, что напоминало заверение в любви; а затем, может быть позже, почувствует досаду, отвращение, враждебность. Все это может показаться ему странным, противным и наверняка неуместным. Потом Джерард будет кусать себе локти и раскаиваться, а Дженкин — любезно пытаться делать вид, будто «ничего не произошло». Риск был ужасный — и так, и так. Позже он, возможно, будет страшно казниться, что ничего не сделал. По прошествии долгого времени любовь-дружбу воспринимаешь настолько само собой разумеющейся, что она становится почти незаметной. Ее материя истончается и требует обновления, требует периодического подтверждения. Что, если Дженкин соберется уехать (и, страшно подумать, найдет кого-нибудь другого, мужчину или женщину) отчасти потому, что никогда по-настоящему не понимал, как высоко Джерард ценит его? Надо было каким-то образом сказать Дженкину об этом раньше, думал Джерард, как-нибудь невзначай, что-нибудь по наитию. А теперь это будет выглядеть чертовски абстрактно, формально и торжественно — перепугаю его до смерти, пока буду мямлить вначале.
Было девять вечера. Обещанный дождь все же пошел, застигнув Джерарда врасплох. Теперь голова была мокрая, что сильно раздражало. Он явился точно, как они договорились. Дженкин зажег газовый камин и закрыл окно в гостиной, задернул шторы, включил лампу и не забыл погасить верхний свет. Принес с кухонного подоконника коричневую кружку с пахучей веточкой калины, которую миссис Марчмент срезала для него в своем палисаднике, когда он заглянул к ней потолковать о письме в «Гардиан» и посплетничать о Краймонде. Поставил тарелку с марантовым печеньем на маленький столик, где Джерард пристроил свой стакан. Дженкин пил чай. Он, как сказал Джерарду (отчего тот расстроился), «завязывает с выпивкой». Джерард пил вино, которое, как обычно, принес с собой. Они разговаривали о книге Краймонда.
— Марчмент говорит, уже готова машинописная копия. Он еще общается с Краймондом. А больше, вряд ли кто.
— Ты не виделся с Краймондом?
— Нет. Да присядь, Джерард.
— Интересно, кто будет публиковать ее.
— Этого я не знаю. Мы могли бы получить корректорский экземпляр. Умираю от любопытства.
— Что это за растение? Такой аромат.
— Какой-то вид калины.
— Какие могут быть цветы в такое время года?
— Слышал, они всегда есть. Унести?
— Нет. Откуда у тебя этот камешек?
— Я тебе уже рассказывал: Роуз подарила.
— Помню.
Джерард положил камешек, который держал в руке, обратно на каминную полку. Камешек был на удивление холодный. Сел. Сказал Дженкину:
— Я думал о тебе.
— О… замечательно…
— Ты собираешься уезжать?
— Да, хочу поехать на Рождество в Испанию, туристом, я говорил тебе об этом в Боярсе.
— Я думал, ты встретишь его с нами. Теперь это в первый раз возможно, поскольку мой отец умер.
— Сочувствую…
— Я имел в виду… уедешь по-настоящему, далеко, надолго? Ты какой-то беспокойный, сам не свой. — Что я такое говорю, подумал Джерард, это я беспокойный, я сам не свой. — Не то чтобы у меня было основание думать… в конце концов, зачем тебе…
— Ну, я над этим думаю, — ответил Дженкин, словно это было очевидно.
— И куда?
— Не знаю, честно… Африка, Южная Америка… еще размышляю… в конце концов… хочу распроститься с Англией и заняться чем-то еще, чем-то другим.
— Это твое «размышляю» напоминает мне бегство, — сказал Джерард. — Сентиментальщина, романтика. Тебе просто малость надоела твоя школа. Староват ты для того, чтобы расхлебывать беды Африки или Латинской Америки, жизни на это не хватит. Не может быть, чтобы ты говорил всерьез!
