— Я и не считаю себя экспертом или лидером или чем-то в этом роде…
— Конечно нет, ты видишь себя слугой, ничтожнейшим из ничтожных! Но от неумелого слуги, да еще не первой молодости вряд ли будет большая польза. Тебе просто нравится представлять себя среди ужасных страданий! Или я не прав?
— Ну что ты такой злой? — примирительно сказал Дженкин. — Могу же я помечтать? Но тут я настроен серьезно… почему-то… не потому, что, как думаю, буду невероятно полезен…
— Тогда почему?
— Просто потому, что мне так хочется. Конечно, где-то ты прав насчет «представлять», но это второстепенное, сейчас нет желания копаться в мотивах.
— Знаю, тебе не сидится на месте, тянет быть на краю, жить подальше от Европы в некоем подобии ада.
— Да.
— И ты считаешь, что это не романтический вздор?
— Именно так, то есть не считаю это романтическим вздором!
— Я прошу тебя: не уезжай.
— Почему? Я ведь только сказал, что подумываю об этом!
— Ты нужен нам. Нужен мне.
— Что ж… перебьетесь без меня, думаю… в любом случае, так мне кажется… пора что-то менять в жизни… я всегда могу вернуться. Пожалуй, выпью-ка и я тоже.
Дженкин скрылся на кухне, что-то нервно бормоча себе под нос.
Джерарда, провожавшего взглядом удаляющуюся спину, линию плеч, вечно безнадежно мятые полы пиджака, захлестнуло такое волнение, что он едва не закричал. Так не годится, думал он, так ничего не добьешься. Он уже расстроил Дженкина, и это ужасно. Теперь тот откажется серьезно воспринимать что бы он ему не предложил, просто отвергнет с порога.
Дженкин вернулся со стаканом и банкой пива.
— Давай отправимся вдвоем куда-нибудь на праздники, только ты и я, мы уже сто лет этого не делали, — сказал Джерард и тут же подумал: а почему, собственно, сто лет, можно было в любое время пригласить его, уговорить.
— Ты имеешь в виду пешую экскурсию в Озерный край, вместе прятаться в палатке от дождя?
— Нет. Я скорее думал о приличном отеле во Флоренции. Но и идея с палаткой тоже недурна.
— Ладно, если весной еще буду здесь. В чем, впрочем, сомневаюсь. Есть у меня такое чувство: теперь или никогда.
— Мы могли бы путешествовать вместе. Отправиться в Австралию. В Африку, если хочешь, или Бразилию. В Боярсе я заметил у тебя португальскую грамматику. Если решишь ехать, я мог бы поехать с тобой.
— Очень любезно с твоей стороны, но, знаешь, ты будешь не в восторге! Я имею в виду, если мы поедем туда, куда мне хочется. В любом случае я должен ехать один, это часть договора.
— Какого договора, с кем?
— О, ни с кем… с самим собой… с судьбой, если хочешь… или с Богом, только Он не существует.
— Так это паломничество. Чистая сентиментальность, театр.
— Ты вынуждаешь меня говорить глупости. Не хочу быть слишком грубым.
— Да будь сколь угодно грубым!
Что происходит, думал Джерард, они собираются поссориться или, воображая, как Дженкин любит его, он на самом деле ошибся? Теперь невозможно сказать то, что он намеревался сказать, все испорчено, все погибло. Теперь Дженкин будет плохо думать о нем, и он этого не вынесет, через мгновение превратится в тряпку! Или, чтобы не выглядеть тряпкой, лучше прикинуться обиженным. Что хуже?
— Не думаю, что все вы так уж нуждаетесь во мне, — осторожно проговорил Дженкин. — Я всегда чувствовал себя лишним в вашей компании.
Прежде ничего подобного слышать от него не приходилось.
— Что за чушь! — воскликнул Джерард, немного воспряв. — Ты центральная фигура, без тебя нам не обойтись, даже Краймонд это сказал. Сказал, что ты лучший!
— О… Краймонд!..
Они рассмеялись, хотя немножко нервно.
— Это неправда, что без меня вам не обойтись. Дункан никогда меня не любил, Робин меня не терпит, то же и Гулливер, Роуз смеется надо мной, Краймонд считает дураком. Не перебивай меня, Джерард. Конечно, это глупый разговор, но ты вынудил меня. Мнение, что я так необходим, — часть иллюзии, которую мы сохраняли все эти годы. Знаю, я говорю вздор и сержу тебя, потому что, конечно, тут есть нечто скрытое, нечто особое и, возможно, такие вещи всегда частично иллюзорны, частично реальны. Просто я почувствовал эту иллюзорность позднее, и это в какой-то мере повлияло на мое желание уехать. Мне не хватало одиночества, и это все потому, что мне приходилось играть… в эту игру… которая, конечно, не была игра, но… Понимаешь, одиночество мне необходимо, как другому то, что ты называешь адом.
— Ты не прав в отношении других, они высоко ценят тебя.
— Как талисман.
— Роуз обожает тебя… но не будем спорить об этом… меня даже не это заботит… и, может, ты прав, в подобных вещах невозможно разобрать, где иллюзия, где реальность, наверно, и во всем так…
— Что тебя не заботит?
— Они, остальные… ну, заботят, да, заботят… и отказываюсь принимать твои слова о том, что ты лишний… но без них я мог бы обойтись.
— Знаешь, Джерард, — сказал Дженкин, наконец внимательно посмотрев на него, — я не думаю, что ты мог бы обойтись! Они всю жизнь были тебе опорой. Тебе нравилось быть главой среди нас, почему нет: самый умный, самый симпатичный, самый успешный, самый любимый — и это все правда, ты и сейчас таков, — но ты и зависишь от этого или чего-то подобного, а я нет. Пожалуйста, пойми меня правильно, я не собираюсь уезжать оттого, что обнаружил, что никто меня не любит! Должен отвергнуть твой довод, что я не должен уезжать, поскольку нужен здесь. Я здесь не нужен. Они все на тебя смотрят, от тебя зависят, так что…
— Они?..
— Ну хорошо, мы; я тоже зависел от тебя, как тебе известно. Это еще одно, от чего я уезжаю. Извини, у меня не было в мыслях говорить тебе такое. Все, что я сейчас говорю, может быть истолковано неверно, я бы хотел, чтобы ты не начинал этот разговор, ненавижу такого рода разговоры.
— Так ты уезжаешь от меня?
— Да, но тут нет ничего личного, Джерард! Это просто часть желания быть окончательно самим собой. Я уж начал чувствовать, будто меня украли младенцем из колыбели, украли люди самые мне дорогие, самые лучшие в мире, но…
— Виноват, ничего личного! Это не потому — извини, но раз уж мы столь откровенны, — это не потому, что ты ревнуешь к другим или вообразил, что они мне ближе, чем ты, потому что если это так, то ты очень ошибаешься…
— Нет, не потому! Правда, Джерард!
— Прости. Похоже, не получилось у меня сказать тебе то, что хотел.
— Думаю, ты все сказал и ничего страшного не случилось, так что оставим это.
— Нет, не сказал, я создал ложное впечатление…
— Давай сменим тему.
— Хочешь, чтобы я ушел?
— Нет, пока сам не захочешь. Поступай как знаешь.
— Дженкин!
— Я не понимаю, к чему вообще весь этот разговор, и предлагаю прекратить его! Есть масса других вещей, о которых мы можем поговорить, вещей серьезных и вещей приятных… я не собирался грубить тебе… извини…
— Это ты извини меня. Можно, я начну сначала?
— О господи… если так необходимо!
— Я не хочу, чтобы ты уезжал, и прошу тебя не делать этого. Мне нужен ты и никто другой. Я люблю тебя, не могу без тебя…
— Ну, я тоже люблю тебя, старина, если уж на то пошло, но…
— Слушай, Дженкин, это все серьезные вещи, самые серьезные в мире, в моем мире. Я хочу узнать тебя лучше, намного лучше, хочу большей близости между нами, чтобы мы поселились вместе, жили вместе, путешествовали вместе, были вместе, я хочу иметь возможность все время видеть тебя, быть с тобой… хочу, чтобы ты возвращался домой — у тебя ведь никогда не было дома, — возвращался домой ко мне. Я не говорю, что это возможно, я говорю, что ты — это то, чего хочу, и хочу очень сильно; и если ты обдумаешь мои слова и поймешь их, тебе станет ясно, почему я не хочу, чтобы ты уезжал.
Повисла короткая пауза. Дженкин, радостный, даже сияющий, раскрыв рот и округлив глаза, не то чтобы с изумлением, но внимательно смотрел на Джерарда:
— Джерард, это что… предложение руки и сердца?
— Это признание в любви, — вспылил раздраженный Джерард, — и да, если угодно, предложение руки и сердца. Ты, наверное, сочтешь все это несколько необычным, но поскольку ты выразился в том смысле, что…
Дженкин захохотал. Затрясся от хохота. Положил очки на кафель у камина и согнулся, одной рукой держась за бок, а другой оттягивая ворот рубашки; он выл от смеха, глаза мокрые от слез, несколько раз пытался остановиться и что-то сказать, но слова тонули в новом взрыве веселья.
Джерард с каменным лицом в полном смятении наблюдал за ним, но был рад, что удалось высказаться ясно и связно, как и хотелось. Закончив свою речь, он почувствовал мгновенную свободу, словно вырвался в открытый космос, и единение с Дженкином, прежде отсутствовавшее. Он высказал все и с растущим замешательством и одновременно с теплотой наблюдал, какой эффект вызвали его слова.
