По знаку полковника встал самый молодой лейтенант и объявил громким голосом:
— Не виновен.
Когда он снова занял свое место, он посмотрел с вызовом на пустые скамьи напротив, как если бы он ожидал оттуда протесты. В мертвой тишине, наступившей после этого ходатайства об оправдании, Кунце кивнул полковнику, и тот предложил второму лейтенанту сообщить о своем решении.
— Виновен, — сказал он и добавил: — Двадцать лет тюрьмы.
Оба обер-лейтенанта были едины в своем решении, что обвиняемый виновен, но считали, что десять лет заключения было бы достаточным наказанием. Один из капитанов, самый молодой из них, ходатайствовал об оправдании Дорфрихтера, все остальные согласились с требованием аудитора.
Окончательный приговор гласил — двадцать лет заключения в военной тюрьме.
У Кунце было такое чувство, что процесс длился не шесть дней, а шесть лет. Он должен был, собственно, быть довольным исходом дела. Страшная смерть Рихарда Мадера была, хотя бы и не полностью, но в известном смысле отомщена. Эрцгерцогу, наследнику трона, не удалось воздействовать на военный суд, так же мало ему удалось осуществить давление на Кунце, чтобы тот выступил с предложением оправдать Дорфрихтера.
Прежде чем приговор огласить, его должны были представить на утверждение генералу Версбаху, командиру 2-го армейского корпуса. Командующий венским гарнизоном обладал привилегией утвердить приговор или смягчить наказание либо обвиняемого вообще помиловать. Одного из капитанов и одного из лейтенантов отправили с досье к командующему гарнизоном.
Было около четырех часов дня, когда они вернулись. На приговоре стояла резолюция командующего венским гарнизоном. «Утверждаю. Приговор объявить и опубликовать».
Приказ «приговор опубликовать» повлек за собой символические последствия: были открыты оба окна в зале и дверь в коридор. Горнисты протрубили сигнал о приближении обвиняемого вместе с его эскортом, и этот сигнал был повторен трижды, когда Дорфрихтер вошел в зал. На нем по-прежнему была форма обер-лейтенанта. Спокойным, размеренным шагом он подошел к столу судей и в трех метрах от него, повернувшись к председателю, остановился. Он держался прямо, откинув голову назад, его глаза были устремлены вперед, мимо головы полковника и даже мимо висевшей в раме фотографии кайзера. Казалось, он полностью владел собой, и только болезненная бледность выдавала его внутреннее состояние. Одним-единственным быстрым движением он снял фуражку, положил ее под левую руку и снова вытянулся, поприветствовав трибунал коротким кивком.
Какой-то момент царило молчание, затем полковник встал, и семеро офицеров последовали его примеру.
Председательствующий взял досье, в котором находился приговор, передал его капитану Кунце и вытащил палаш из ножен. Это был сигнал горнистам: скорбные торжественные звуки, прозвучавшие три раза, пронеслись по залу заседаний и коридору, проникли через открытые окна наружу и были поглощены уличным шумом.
За сигналами горнистов последовала барабанная дробь. Во время всей этой церемонии Петер Дорфрихтер оставался стоять, вытянувшись «смирно». Кунце открыл досье, взял лежавшие в папке листы в руку и зачитал умышленно бесстрастным, монотонным голосом приговор.
«Военный суд признает обвиняемого виновным и приговаривает его к наказанию в виде двадцати лет заключения в военной тюрьме».
Глаза Дорфрихтера были устремлены на Кунце. Веки его слегка подрагивали, едва заметное подергивание во время чтения пробегало по его лицу, но в общем он не обнаруживал никакой реакции. Когда сигнал горна возвестил об окончании церемонии, он отдал честь, образцово повернулся кругом и покинул зал заседаний. Слышно было только стаккато удалявшихся быстро по каменным плитам коридора шагов. Затем послышался знакомый грохот закрывшихся за заключенным и его эскортом тяжелых железных дверей.
Судебный процесс закончился.
Приказ, опубликованный в номере «Gazette» от первого июня, гласил, что капитану Кунце, в знак признания его выдающихся заслуг, присваивается звание майора. Кроме этого, он награждается серебряной медалью почета за особые военные заслуги в мирное время. Эта честь обязывала его выразить личную благодарность кайзеру, на этот раз не в утренние часы в Шёнбрунне, а во время торжественного приема в Хофбурге.
Все это означало огромный шаг вперед, и все единодушно признали майора Кунце одним из самых перспективных офицеров гарнизонного суда. Наибольшее впечатление признание заслуг ее мужа произвело на Розу, в наименьшей степени на самого Кунце.
Быть супругой всеми уважаемого аудитора, принадлежать к высшим военным кругам, быть приглашенными на все светские мероприятия в какой-то степени компенсировали Розе ее разочарование в супружестве. Семья пришла в состояние определенного равновесия. Как и в каждом супружестве, здесь были свои взлеты и падения. Но их взлеты не были по-настоящему взлетами, а падения не были действительно глубокими.
Дни после процесса не были легкими для Кунце. Шесть месяцев был Петер Дорфрихтер главным в его жизни, и Кунце чувствовал, что образовавшаяся пустота никогда не будет заполнена.
После вынесения приговора он встречался с бывшим обер-лейтенантом один-единственный раз, в тот июньский день, когда заключенного должны были переводить в тюрьму Моллерсдорф.
Дорфрихтера доставили в бюро Кунце в гарнизонном суде. Он был одет в гражданское платье для поездки — плохо сидящий серый костюм, плащ и зеленую шляпу с пером. Ждали его семью, с которой он должен был попрощаться, и Кунце должен был подолгу службы при этом присутствовать. То ли семья задерживалась с приездом, то ли Дорфрихтер был доставлен слишком рано, так или иначе они в течение получаса были одни. Это были тяжелые полчаса; в то время как Кунце пытался малозначащими замечаниями поддерживать разговор, заключенный отделывался односложными ответами и был неожиданно язвителен и резок.
— Майор Кунце звучит действительно намного лучше, чем капитан Кунце. Это ведь на самом деле причина того, почему мое осуждение так много для вас значило?
Несколько секунд Кунце не знал, что ответить.
— Что вы имеете в виду под «так много значило»? Вы же действительно виновны!
— Это несущественно. Без вас, майор Кунце, меня бы оправдали!
— Но Дорфрихтер, мы оба знаем, что вы преступник. Действительно, вы отозвали свое признание, но я слишком хорошо знаю, что вас к этому побудило. И знаю также, что я, вероятно, в последний раз повышен в звании, так как не пошел навстречу пожеланиям одной высокопоставленной персоны. Не стройте себе никаких иллюзий — вы не пали жертвой моего честолюбия. Я совсем не такой, как вы, Петер Дорфрихтер: из честолюбия я не смогу погубить даже кошку, тем более человека!
— Вы приговорили бы меня к смерти, если бы я не отозвал мое признание!
— Вполне вероятно!
— Вы хотели меня убить, так как другим способом вам меня было не заполучить?
Кунце чуть было не спросил: каким другим способом?
— Мы находились по отношению друг к другу как обвиняемый и судья. И никак иначе. Исходя из этого я выполнял свой долг.
— Меня от вашей порядочности тошнит! — закричал Дорфрихтер. — Допустим, я убил человека, но вы сами что сделали? Ни один Яго не пошел бы на такие трюки, с которыми вы заманили меня в ловушку!
— Ну хватит, Дорфрихтер, — взорвался Кунце. Чувство поражения и вызванное этим недовольство самим собой переполняли его. — Мне абсолютно все равно, что вы обо мне думаете: я искренне вам сочувствую и желаю вам всех благ, которые вы в вашем положении можете иметь.
— Возможно, ваше пожелание осуществится гораздо быстрее, чем вы думаете. Я не проведу двадцать лет в тюрьме, это уж наверняка. В тот же день, когда начнется война, я буду на свободе!
Вот, значит, что было условием для отзыва его признания! Не слишком благородно. Сделанное со стороны Его Высочества предложение было для него характерным — жалким и утонченным.
— В этом случае я воздерживаюсь от пожелания вам всех благ, — сказал Кунце. — Вы же знаете, я убежденный пацифист.
Согласно приговору, Дорфрихтер должен был провести первый год заключения в одиночной камере. Никаких послаблений режима не предусматривалось. Его камера располагалась на первом этаже, стены были покрыты плесенью, имелось единственное узкое окно. Камера с таким же успехом могла находиться и в подвале.
Сразу же после вынесения приговора он без лишних церемоний был уволен из армии и вместо военного кителя получил простую куртку. Короткие прогулки во дворе разрешались трижды в неделю. Один день в неделю он получал только хлеб и воду. Как и в начале его ареста, ему было запрещено писать, читать или заниматься какой-либо деятельностью, которая могла бы отвлечь его от однообразия дня.
