что иноземец, так еще и писем — целая гора. Ох, не к добру! Начальство интерес проявит, ревизора пришлет.
Честным людям столько писем ни к чему!
Кожей почувствовав отношение, Торвен решил проявить вредность. Присел к чисто выскобленному столу, отодвинул засохшую от горя чернильницу. С вызовом глянул на хмурого почтмейстера. Тот поморщился, отвернулся.
Конверт налево, пакет направо…
Три письма от гере академика — обождут. Два письма от Ханса Христиана Андерсена — тоже. Первое отправлено из Копенгагена, на втором вместо обратного адреса стоит «харчевня в Шпессарте, где разбойники». Ага, гере поэт наконец‑то отправился в европейский вояж, что весьма отрадно.
Пакет направо, конверт налево…
Два письма от дочери криком кричали: «Открой!» Но Торвен сдержал первый порыв. Маргарет — взрослая девочка. Да и незачем читать про дела семейные при почтмейстере! Последним лежало письмецо, надписанное готическим шрифтом. Ниже шел перевод на русский — для особо непонятливых. Рука Торвена дрогнула. Генрих фон Эрстет, компаньон юридической фирмы «Эрстед и фон Эрстет», писем не любил — и брался за перо в исключительных случаях. Заныл ушибленный затылок, печать на сургуче превратилась в мерзкую рожу, подмигнула, высунула бурый язык…
«Дорогой Торвен! Гонца, несущего дурную весть, как известно, казнят без всякой жалости. Но лучше им стану я…»
Зануда знал, что мир не без добрых людей. Он лишь не догадывался, сколько их на свете — добрых. На каждой миле, под каждым кустом; в каждой тараканьей щели. Донесения о похождениях отставного лейтенанта и его «татарской супруги», фру Агнессы Пинэр Торвен, оказывается, приходили в Копенгаген регулярно. В ответ грянул гром — из Амалиенборга, из высочайших покоев. Его величество, не мелочась, обещал «оттяпать сукиному сыну башку и кое-что в придачу». Сплетники добавляли, что государь изволил помянуть некую «таинственную незнакомку», которую негодяй Торвен увел из-под ольденбургского королевского носа.
Плаху, пылящуюся в музее, заботливо покрыли лаком.
Гром вызвал эхо. Торвенова родня заявила, что отныне никакого Торбена Йене знать не желает. Вдова Беринг предъявила к уплате пачку перекупленных векселей, за которые Торвен имел неосторожность когда‑то поручиться. А фрекен Маргарет была вынуждена прекратить занятия в пансионе. Подробности Генрих обещал рассказать лично — если, конечно, дорогой Торвен не проявит благоразумие и не попросит политического убежища где-нибудь в Южной Америке.
Великий Зануда аккуратно сложил письмо, спрятал во внутренний карман сюртука. Посмотрел на чернильницу, ища сочувствия.
Старушка смутилась.
— Чижик-пыжик, где ты был?
Я на плаху угодил…
Почтмейстер встрепенулся, не веря своим ушам.
Торвен же собрал конверты, уложил их в дерюжный мешок с черным силуэтом двуглавого орла — и, встав из‑за стола, захромал к выходу.
— С‑сударь! — не выдержал почтмейстер, человек в душе очень славный. — Майн герр! Водочки тяпнете‑с? Оно, говорят, того… Помогает.
С сожалением отказавшись, Зануда вышел на крыльцо — и не удивился еще одному письму. Мальчишка-татарчонок сунул депешу, поправил на голове лохматую шапку:
— Якши!
Убежал.
«Твоя девка у нас, Торвен. Не делай глупостей, выполняй, что скажем. Девку меняем на известную тебе железяку…»
Последнее в этот день письмо — краткое послание Эрстеда об отъезде на охоту — догнало Зануду, когда он садился в коляску. Вернувшись в Ключи, он выяснил, что Волмонтович тоже отбыл на охоту. Категорически запретив себе переживать — или рассчитывать на чью‑то помощь, — Торвен заперся в своей комнате и оставил записку полковнику: сухую, деловитую. Писать завещание не стал — прощаться перед боем не принято.
А наследники и так найдутся.
Более всего он жалел о фитильной гранате, с которой в прежние годы ходили на штурм усачи-гренадеры. Изделие архаичное, но полезное. Увы, в поместье гранаты не водились. Те, что прилагались к бомбомету, лучше не трогать — ввиду полной технической неясности.
Прежде чем отправиться на задний двор за лопатой, чтобы выкопать припрятанную в тайном месте «железяку», Торвен еще раз перечитал условия похитителей. Место «обмена» — рядом с усадьбой, у моста через Цну. Из этого факта всякий, даже не обладающий методическим умом, мог сделать вывод: за их компанией внимательно наблюдали. Они же — что Эрстед, что Торвен — вели себя как последние идиоты.
Прервав бесполезное самобичевание, Зануда с грустью вспомнил мрачные стены Эльсинора. Увы, теперь воевать придется не с честными мертвяками.
— Чижик-пыжик, где ты был?
В черный лес гулять ходил…
4
Ночной холод кусался — мелкая шавка чуяла слабых, нападая сзади. Торвен пожалел, что не оделся теплее. А, какая разница? Зимой 1814‑го тоже в рыбьих шинелишках мерзли из‑за паскуд-интендантов, что ничуть не мешало героически гибнуть. Болеть не успевали. Будь Зануда романтиком, пришел бы в восторг. Ночь, ветер, одинокий герой спешит на выручку прекрасной даме… Хоть поэму пиши, хоть некролог. Но поскольку до такой широты взглядов Торвен не дорос, то успокоился иным.
Все мы смертны, всем свой час назначен.
Пробираясь к берегу реки, ведя под уздцы лошадь, навьюченную бомбометом, хромая и чертыхаясь от боли в искалеченной ноге, ясно понимая, что в самом скором времени его убьют и без затей скинут труп в воду, Торбен Йене Торвен странным образом чувствовал себя помолодевшим.
Юнкер, слово чести!
— Взял я бомбу, взял и две,
Зашумело в голове…
Под ногами чавкала каша из прелых листьев. О, это была та еще каша! — готовая без затей слопать кого угодно. Лошадиные копыта плюхались в нее с сочным шмяканием. Взвизгивала трость, утыкаясь в мягкое. От сырости ломило кости. Одинокая звезда, глянув в просвет туч, повисла над берегом на серебряной цепочке.
Кто‑то шуршал в зарослях бересклета.
Выбора не было. Торвен знал, что просто тянет время. Бомбомет? — пожалуйста. Прикончить хромого инвалида? — сколько угодно. Да, он взял пистолеты, но не питал особой надежды, что ему дадут воспользоваться оружием. Хорошо, если они вообще приведут Пин‑эр к реке.
А если нет?
«Святой Кнуд! — он не молился, а спорил с молчаливым святым. — Почему в жизни имеешь дело исключительно с циничными негодяями? Тогда как в книгах негодяи возвышенны до икоты… О, этот длинный монолог о подлости и коварстве… Почему мою судьбу сочинил мизантроп Андерсен? Почему не человеколюбивый Вальтер Скотт?»
Впереди забелела стайка берез. До берега, до кручи у моста, указанной в послании, оставалось немного. Так сказал Торвену бесхитростный Павел Иванович — не зная, с какой целью гость интересуется окрестностями. Если б знал, наверняка бы не пустил. Снарядил бы курьера в город за полицией, забегал бы по дому, суетясь: ах, что делать? ах, беда‑то какая…
Ополчение бы стал собирать — громить врагов.
Нет уж, мы сами. И один
