Затем, насытившись по горло царившей на карнавале всеобщей глупостью и убедившись в том, что серьезной работы уже не предвидится, я закрыл офис и помчался в Бристоль, как всегда окутанный туманом сосредоточенного достоинства; там у уже знакомого тибетца я купил следующую партию сандала. Тибетец лишь усмехнулся на мой вопрос, откуда он привозит это дерево. Тогда я спросил его, откуда он родом — не с гор ли — и тут глаза тибетца загорелись и он кивнул. Дальше было спешное возвращение на ферму и горящие от предвкушения глаза Молли, заинтригованной сандаловым деревом. У нее были все задатки молодой деловой женщины, кроме того, она понимала толк в фермерстве, так что к моему приходу костер был почти готов. Когда с моря потянуло вечерним холодком, мы разожгли в гостиной небольшой Костер Азраэля и сидели, глядя на него, и Молли рассказывала мне о том, чем она занималась все эти недели, пока я был слишком занят (правду говоря, собой), чтобы уделять внимание ей.
В это время она общалась с Луной — как и рекомендовала Морган — и узнала очень многое, хотя, подобно мне, нашла это слишком абстрактным для практического применения. Я рассказал ей о трюках с магическими образами и о том, как с их помощью можно было заставить человека поверить во что-либо определенное; я также рассказал ей, что эти трюки, даже не будучи важными, тем не менее чрезвычайно полезны. Молли спросила, не являются ли они галлюцинациями? Я сказал, что да, возможно, но что с ними нельзя ничего поделать, как только ты оказываешься в их власти. Затем мы заговорили о Лунном Жреце, и я обнаружил, что говорю о нем как о реальном лице — таком же, как сама Морган и Третоуэны. Возможно, он был галлюцинацией — но это была вполне дееспособная галлюцинация. Мы почувствовали его присутствие, беседуя о нем. Молли спросила: не будет ли он бить нас пачками писем по носу, подобно тому как Махатма поступил с госпожой Блаватской, — и я ответил: надеюсь, что нет (на меня и так каждый день сваливалось предостаточно). Как бы там ни было, из ее высказываний я заключил, что, почитывая книги Морган, она времени даром не теряла.
Затем, впервые после ухода Морган, я взял в руки карандаш и принялся рисовать. Я нарисовал для Молли Лунного Жреца таким, каким я запомнил его на моей морской картине: он сидел на своем троне в одном из подводных морских дворцов; глаза его, даже в черно-белом изображении, казались живыми — такими, как я их видел. Однако я не смог изобразить над ним волны, игравшие на той самой картине роль неба, — вместо этого по каждую сторону от него находилось два великих столпа полярности — Черный и Серебряный, украшавших в свое время главный портик над входом в храм Царя Соломона; вершины этих столпов венчали две сферы, изображавшие Землю и Луну.
Костер Азраэля потихоньку догорел, распавшись на отдельные огненные островки, как и в дни Морган Ле Фэй, лишь бледные уголья можжевельника золотисто сверкали посредине. Пряный аромат костра медленно плыл по комнате, и я вспомнил форт и невольно поймал себя на том, что прислушиваюсь к звукам моря, которое без всякого отдыха неутомимо трудилось, подтачивая скалы утеса. Однако вместо знакомого шума прибоя через открытое окно до меня донесся совсем другой звук, не слышанный мной ранее, — это было тихое бормотание и шуршание волн, лениво накатывавших на гальку по мере того, как подымавшийся прилив смыкался на узком перешейке, отделявшем сушу от полуострова, на котором стояла ферма.
Все здесь было иначе, чем в форте, все жило своей жизнью. В сравнении с утесом тут было больше земли и меньше моря — подобно тому, как в Молли было больше земного, тогда как Морган скорее принадлежала морю; но это земное относилось скорее к тверди космоса, и я вспомнил, что Великая Богиня правит и Луной, и земной твердью, и морем. Молли никогда не сможет стать жрицей моря, какой была Морган; но в ней уже пробуждалось нечто, свойственное первой женщине на Земле, — нечто, отвечавшее моим потребностям.
Своей самоотверженной, неустанной и смелой способностью отдавать всю себя Молли напоминала предвечную мать, а я — предвечное дитя ее — шел к. ней навстречу. Да, это было начало, но этого было недостаточно. Я никогда бы не смог без внутренней борьбы сохранить верность ей, если бы это было самоцелью. Но существовало вне нас нечто большее — и, хотя никто из нас не понимал его сути, оба мы чувствовали, что находимся на пути к нему.
Казалось, что между нами зародилось мощное течение, порождавшее невидимые пространства, и я чувствовал, что мы погибнем, если не соединимся над этим потоком. Наверное, Молли чувствовала то же самое, ибо она говорила об этом с какой-то обреченностью, напоминая мне проголодавшуюся рыбу, бьющуюся о стекло аквариума. И мы сидели и разговаривали в сгущавшихся сумерках, и костер продолжал медленно умирать. Что-то должно было перенести нас через разделявший поток — но мы не знали что именно; поэтому мы молча сидели, и темнота все плотнее охватывала нас, и мы все смотрели на огонь.
Снаружи море продолжало трудиться над галькой — этой ночью прилив был особенно высок. Мы слышали, как с мягким хрустом и шипением волны прибоя подбирались к нам все ближе и ближе. Никогда ранее я не слышал их так близко: казалось, они уже подбираются к стене сада. Я уже собирался подняться и выйти наружу, чтобы посмотреть на происходящее, — как вдруг среди шума прибоя я различил звук колокола, не оставивший сомнения в том, что наступавший на нас прилив был неземным.
Длинный луч лунного света проник в комнату через раскрытое окно; и странная смесь серебристого лунного сияния и отсветов костра непривычно слепила глаза. Упав на пятно костра, лунный свет превратил его в большой опал, лежащий посреди серого пепла; вьющийся над углями дым и отбрасываемые им тени постепенно приобретали вид неведомых существ, которые, извиваясь, выбирались из раскаленных угольев, и я вспомнил средневековые предания о саламандрах, возникающих живыми из огня.
Запах ароматного дерева все еще клубился вокруг нас, и мне казалось, что сам костер окуривает меня и Молли; между тем звуки моря все усиливались, так что вскоре комната стала напоминать гигантскую морскую раковину. Должно было произойти что-то сверхъестественное, и мы с Молли ощущали это.
Неожиданно мы увидели, как освещенный луною завиток дыма стал приобретать черты человеческой фигуры; дым больше не подымался медленными перламутровыми разводами — он превращался в полупрозрачные складки материи, окутывавшие явившегося перед нами. Я видел, как фигура поднималась прямо перед дымоходом, так что казалось, будто костер задымил сильнее; наконец из бесформенного и мягкого серого облака проступили голова и плечи — и перед нами явился сам Лунный Жрец, такой, каким я видел его своим внутренним зрением, — бритоголовый, с аскетическим лицом, напоминавшим хищную птицу. Его темные глаза сверкали необыкновенной жизненной силой. Хотя лунный свет и дым выглядели бесформенной массой, его глаза казались совсем реальными.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
