Но тирания Гасдрубал а продолжалась недолго. К весне 146 года Сципион, завладев важными плацдармами и подчинив Африку, был готов нанести последний и завершающий удар. Так получилось, что свидетелем кровавой кончины Карфагена стал главный хронист Второй Пунической войны Полибий. Историк служил в Ахейском союзе, и римляне, заподозрившие его в симпатиях к Македонии, увезли заложником в Италию в начале шестидесятых годов II века. В Риме он сблизился со Сципионом Эмилианом и сопровождал его в кампаниях в Испании, Галлии и Африке (поэтому историк и оказался в Карфагене в 146 году){1225}. Согласно Полибию, Сципион, видя, как горит Карфаген, плакал:
«Размышляя над неминуемостью падений городов, народов, империй и просто человека, над судьбой Трои, когда-то великого города, над судьбой Ассирийской, Мидийской и впоследствии великой Персидской империи и недавней великолепной империи Македонии, он вдруг произнес слова поэта (Гомера):
День придет, — и погибнет священная Троя. ПогибнетВместе с нею Приам и народ копьеносца Приама.{1226}
Полибий спросил попросту (Полибий был его наставником), что он имеет в виду, произнося эти слова, и он без колебаний и совершенно искренне назвал свою страну, чья судьба его тоже тревожит, когда он задумывается над общностью судеб человечества. И Полибий записал все так, как слышал»{1227}.
Мы не можем знать, действительно ли Полибий записал слова Сципиона в точности так, как их услышал. Каким бы ни был источник этого сюжета, Сципион проливал слезы, горюя не по поводу несчастий, которым подверг Карфаген, а переживая за судьбу своего города, Рима. Расправившись с главным соперником, Рим превратился в единственную мировую державу, но и обрек себя на то, чтобы со временем тоже испытать бедствия разрушения.
Примечательный факт: в 146 году жертвой Рима стал еще один древнейший город. Римская армия Луция Муммия захватила, разграбила и почти полностью уничтожила Коринф, подавляя восстание Ахейского союза[355]. Трагическая участь Коринфа доказывает лицемерие Рима, оправдывавшего варварское разрушение Карфагена опасениями, появившимися в связи с возрождением его могущества. Нет сомнений и в том, что желание погубить Карфаген вызывалось не только надуманной военной угрозой. Рим неплохо поживился на разрушении и грабеже двух богатейших городов древнего Средиземноморья. И в Карфагене, и в Коринфе интервенты разворовали все ценности, а уникальные произведения искусства вывезли в Рим. Сципион Эмилиан, желая найти хоть какое-то оправдание разбою, пригласил представителей греко-сицилийских городов приехать в Карфаген и заявить свои права на шедевры, украденные у них ранее карфагенянами{1228}. Как бы то ни было, распродажа рабов и присвоение карфагенских земель позволили и существенно пополнить государственную казну, и обогатиться самим римлянам[356].
Демонстративно и высокомерно изничтожив эти два города, Рим недвусмысленно предупреждал все остальные государства: любое сопротивление ему наказуемо, и никакие прошлые свидетельства величия ничего не значат в этом новом мироустройстве. Как написал Николас Перселл: «Устройство, переустройство, украшательство всегда были присущи деятельности правителей города. Столь же эффективным средством стало и разрушение… Уничтожением Карфагена и Коринфа в 146 году римляне умышленно сделали всем символическое предупреждение способом, выходившим за рамки военных традиций»{1229}. Участь, постигшая прежде Капую, была лишь прологом к полномасштабной средиземноморской драме[357]. Разрушением Карфагена и Коринфа Рим создал кровавый прецедент наказания другого государства за непослушание и силового утверждения мирового господства.
Власть над прошлым
Римляне получили то, что хотели. Начав с малого — потребовав от карфагенян в заложники детей, — они затем в буквальном смысле стерли с лица земли суверенное государство, погубив его многовековую историю, культуру и традиции. Этические обоснования в данном случае совершенно неуместны, особенно на фоне параллельного уничтожения Коринфа и притязаний на Средиземное море как mare nostrum — «наше море»{1230}. Свой новый статус мировой державы Рим утверждал не только могуществом, но и незаурядным умением всегда находить оправдание своим действиям, невзирая на реальные факты. Покончив с Карфагеном, римляне стали в определенном смысле творцами истории{1231}. В зарождении римской историографии основополагающую роль уже сыграли Ганнибаловы войны. У Фабия Пиктора появились последователи, не менее страстно желавшие документировать славное прошлое Рима.
Пиктор писал на греческом языке. Катон сочинял свой эпохальный труд Origines{1232} на латыни. В произведении, состоящем из семи книг, излагается история римлян до 149 года (в этом году автор умер)[358]. Подобно Пиктору, Катон стремился отразить особую роль в становлении великой римской державы сугубо римских добродетелей — мужества и благочестия. Однако он подчеркивает также, что своими успехами римляне обязаны не отдельным блистательным полководцам и государственным деятелям, а всему гражданскому сообществу{1233}. Хронологически (и географически) произведение Катона построено неравномерно. В двух книгах он рассказывает о происхождении народов Италии, возможно, с намерением оттенить их культурную и историческую общность и легитимность лидерства Рима{1234}.[359] Первые столетия существования Рима сжато описаны автором в одной книге, в то же время отдельная книга посвящена Первой и Второй Пуническим войнам. Две полновесные книги посвящены и очень короткому историческому периоду с начала шестидесятых годов II столетия до 149 года{1235}. Неравномерность исторического материла, возможно, объясняется нехваткой источников информации, но она также свидетельствует о намерении автора написать нечто вроде манифеста на потребу дня. Сочинение, возможно, предназначалось и для того, чтобы объяснить (или оправдать) причастность Катона и сената к уничтожению главного врага. Именно в этом труде Катон изложил шесть (предполагаемых) нарушений Карфагеном обязательств перед Римом{1236}. Позиция Карфагена, естественно, полностью проигнорирована.
Трагедия Карфагена интересовала и литераторов. Стремление придавать определенную смысловую направленность или переписывать историю прошлого обнаруживается в сочинениях не только хронистов, но и нового поколения римских эпических поэтов. Эти авторы бессознательно ориентировались на греков, но акцентировали внимание на сугубо римской тематике, пытаясь создать собственную «национальную литературную культуру»{1237}. Первыми писателями такого рода были не римляне, а италики с юга полуострова, где сохранялось влияние эллинистической культуры. Они появились в Риме во время или сразу же после завершения Второй Пунической войны и установили тесные связи с видными римскими сенаторами{1238}. Понятно, что войны с Карфагеном заняли первостепенное место в их сочинениях. Первую эпическую поэму на латинском языке о конфликте с Карфагеном написал в конце III века Гней Невий, кампанец и ветеран Первой Пунической войны. Она так и называлась — «Пуническая война»{1239}. Ему наследовал один из величайших римских поэтов Квинт Энний, калабриец, сражавшийся с карфагенянами во Второй Пунической войне. В своем эпическом шедевре «Анналы» он отобразил всю историю Рима{1240}.
И Невий, и Энний писали сочинения под влиянием древних мифов[360]. Перед нами не история римско-карфагенских отношений, а эпическое повествование о борьбе двух городов за мировое лидерство, на которую они были обречены с самого начала. В эпической поэме Невия, как, надо полагать, и у Энния (от его поэмы сохранились лишь фрагменты), царица и основательница города Дидона (Элисса в произведениях греко-эллинистических писателей) представлена современницей Энея. Замысел очевиден: поддержать фиктивную синхронность основания Карфагена и Рима, впервые провозглашенную Тимеем{1241}.[361] Согласно Невию и Эннию, пунические войны развязали не люди, они возникли по велению богов. Покровительницей Рима была Венера, мать Энея, а карфагенян в той же роли оберегала Юнона{1242}. Римляне удостоились победы только после умиротворения Юноны.
В прихотливости богов не было ничего нового: еще в «Илиаде», эпической поэме Гомера, с которого явно брали пример и Невий, и Энний, Гера, греческая Юнона, испытывала лютую ненависть к троянцам (среди которых был и Эней), а Афродита, греческая Венера, поддерживала Трою[362]. Перенос давней мифологической вражды на более современную рознь между Римом и Карфагеном, безусловно, отражал борьбу конфликтующих сторон во Второй Пунической войне за благорасположение богов. Венера была признана прародительницей римлян именно в этот период (сооружением храма Венеры Эрицинской на Капитолии), а вскоре римляне поверили и во враждебность Юноны, совершив обряды, рекомендованные жрецами, дабы ее умилостивить{1243}. Bellum Poenicum[363] Невий написал, когда Ганнибал все еще находился в Италии, в ответ на религиозную пропаганду карфагенского полководца и его свиты{1244}.[364]
