Факелы гаснут, потолок опускается. Белый (зеркальный) зал[68] снова делается комнатой автора. Слова из мрака:
Смерти нет – это всем известно,Повторять это стало пресно,А что есть – пусть расскажут мне.
Кто стучится?Ведь всех впустили.Это гость зазеркальный? ИлиТо, что вдруг мелькнуло в окне…
Шутки ль месяца молодого,Или вправду там кто-то сноваМежду печкой и шкафом стоит?
Бледен лоб и глаза открыты…Значит, хрупки могильные плиты,Значит, мягче воска гранит…
Вздор, вздор, вздор! – От такого вздораЯ седою сделаюсь скороИли стану совсем другой.
Что ты манишь меня рукою?!
За одну минуту покояЯ посмертный отдам покой.
ЧЕРЕЗ ПЛОЩАДКУ
Интермедия
Где-то вокруг этого места («…но беспечна, пряна, бесстыдна маскарадная болтовня…») бродили еще такие строки, но я не пустила их в основной текст:
«Уверяю, это не ново…Вы дитя, синьор Казанова…»«На Исакьевской ровно в шесть…»
«Как-нибудь побредем по мраку,Мы отсюда еще в «Собаку»[69]…«Вы отсюда куда?» —«Бог весть!»
Санчо Пансы и Дон-КихотыИ, увы, содомские Лоты[70]Смертоносный пробуют сок,
Афродиты возникли из пены,Шевельнулись в стекле Елены,И безумья близится срок.
И опять из Фонтанного Грота[71],Где любовная стонет дремота,Через призрачные воротаИ мохнатый и рыжий кто-тоКозлоногую приволок.
Всех наряднее и всех выше,Хоть не видит она и не слышит —Не клянет, не молит, не дышит,Голова Madame de Lamballe,
А смиренница и красотка,Ты, что козью пляшешь чечетку,Снова гулишь томно и кротко:«Que me veut mon PrinceCarnaval?»[72]
И в то же время в глубине залы, сцены, ада или на вершине гетевского Брокена появляется. Она же (а может быть – ее тень):
Как копытца, топочут сапожки,Как бубенчик, звенят сережки,В бледных локонах злые рожки,Окаянной пляской пьяна, —
Словно с вазы чернофигурнойПрибежала к волне лазурнойТак парадно обнажена.
А за ней в шинели и в каскеТы, вошедший сюда без маски,Ты, Иванушка древней сказки,Что тебя сегодня томит?
Сколько горечи в каждом слове,Сколько мрака в твоей любови,И зачем эта струйка кровиБередит лепесток ланит?
ГЛАВА ВТОРАЯ
Иль того ты видишь у своих колен,Кто для белой смерти твой покинул плен?
1913
Спальня Героини. Горит восковая свеча. Над кроватью три портрета хозяйки дома в ролях. Справа она – Козлоногая, посредине – Путаница, слева – портрет в тени. Одним кажется, что это Коломбина. другим – Донна Анна (из «Шагов Командора»). За мансардным окном арапчата играют в снежки. Метель. Новогодняя полночь. Путаница оживает, сходит с портрета, и ей чудится голос, который читает:
Распахнулась атласная шубка!Не сердись на меня, Голубка,Что коснусь я этого кубка:Не тебя, а себя казню.
Все равно подходит расплата —Видишь там, за вьюгой крупчатой,Мейерхольдовы арапчатаЗатевают опять возню.
А вокруг старый город Питер,Что народу бока повытер(Как тогда народ говорил), —
В гривах, в сбруях, в мучных обозах,В размалеванных чайных розахИ под тучей вороньих крыл.
Но летит, улыбаясь мнимо,Над Мариинскою сценой prima,Ты – наш лебедь непостижимый, —И острит опоздавший сноб.
Звук оркестра, как с того света(Тень чего-то мелькнула где-то),Не предчувствием ли рассветаПо рядам пробежал озноб?
И опять тот голос знакомый,Будто эхо горного грома, —Ужас, смерть, прощенье, любовь…
Ни на что на земле не похожий,Он несется, как вестник Божий,Настигая нас вновь и вновь.
Сучья в иссиня-белом снеге…Коридор Петровских Коллегий[73]Бесконечен, гулок и прям
(Что угодно может случиться,Но он будет упрямо снитьсяТем, кто нынче проходит там).
До смешного близка развязка;Из-за ширм Петрушкина маска[74],[75]Вкруг костров кучерская пляска,Над дворцом черно-желтый стяг…
Анна Павлова – прима-балерина Императорского Мариинского театра
Но летит, улыбаясь мнимо,Над Мариинскою сценой prima,Ты – наш лебедь непостижимый…
Федор Шаляпин в роли Демона. Константин Коровин. Эскиз афиши к опере
И опять тот голос знакомый,Будто эхо горного грома,Наша слава и тожество!Он сердца наполняет дрожью,И несется по бездорожью,Над страной вскормившей его…
Все уже на местах, кто надо;Пятым актом из Летнего садаПахнет… Признак цусимского адаТут же. – Пьяный поет моряк…
Как парадно звенят полозьяИ волочится полость козья…Мимо, тени! – Он там один.
На стене его твердый профиль.Гавриил или МефистофельТвой, красавица, паладин?
Демон сам с улыбкой Тамары,Но такие таятся чарыВ этом страшном дымном лице —
Плоть, почти что ставшая духом,И античный локон над ухом —Всё таинственно в пришлеце.
Это он в переполненном залеСлал ту черную розу в бокалеИли все это было сном?
С мертвым сердцем и мертвым взоромОн ли встретился с Командором,В тот пробравшись проклятый дом?
И его поведано словом,Как вы были в пространстве новом,Как вне времени были вы, —
И в каких хрусталях полярных,И в каких сияньях янтарныхТам, у устья Леты – Невы.
Ты сбежала сюда с портрета,И пустая рама до светаНа стене тебя будет ждать.
Так плясать тебе – без партнера!Я же роль рокового хораНа себя согласна принять.
На щеках твоих алые пятна;Шла бы ты в полотно обратно;Ведь сегодня такая ночь,Когда нужно платить по счету…А дурманящую дремотуМне трудней, чем смерть, превозмочь.
Ты в Россию пришла ниоткуда,О мое белокурое чудо,Коломбина десятых годов!
Что глядишь ты так смутно и зорко,Петербургская кукла, актерка,Ты – один из моих двойников.
К прочим титулам надо и этотПриписать. О подруга поэтов,Я наследница славы твоей,
Здесь под музыку дивного мэтра —Ленинградского дикого ветраИ в тени заповедного кедраВижу танец придворных костей…
Оплывают венчальные свечи,Под фатой «поцелуйные плечи»,Храм гремит: «Голубица, гряди!»[76]
Горы пармских фиалок в апреле —И свиданье в Мальтийской капелле[77],Как проклятье в твоей груди.
Золотого ль века виденьеИли черное преступленьеВ грозном хаосе давних дней?
Мне ответь хоть теперь: неужелиТы когда-то жила в самом делеИ топтала торцы площадейОслепительной ножкой своей?…
Дом пестрей комедьянтской фуры,Облупившиеся амурыОхраняют Венерин алтарь.
Певчих птиц не сажала в клетку,Спальню ты убрала как беседку,Деревенскую девку-соседкуНе узнает веселый скобарь[78].
В стенах лесенки скрыты витые,А на стенах лазурных святые —Полукрадено это добро…
Вся в цветах, как «Весна» Боттичелли,Ты друзей принимала в постели,И томился драгунский Пьеро, —
Всех влюбленных в тебя суевернейТот, с улыбкой жертвы вечерней,Ты ему как стали – магнит.
Побледнев, он глядит сквозь слезы,Как тебе протянули розыИ как враг его знаменит.
Твоего я не видела мужа,Я, к стеклу приникавшая стужа…Вот он, бой крепостных часов…
Ты не бойся – дома не мечу, —Выходи ко мне смело навстречу —Гороскоп твой давно готов…
К.А. Сомов. Наброски костюма Коломбины для А. Павловой. 1909 г.
Когда в июне 1941 г. я прочла М<арине> Ц<ветаевой> кусок поэмы (первый набросок), она довольно язвительно сказала: «Надо обладать большой смелостью, чтобы в 41 году писать об Арлекинах, Коломбинах и Пьеро», очевидно полагая, что поэма«мирискусничная стилизация в духе Бенуа и Сомова, т. е. то, с чем она, может быть, боролась в эмиграции, как с старомодным хламом. Время показало, что это не так.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
