Сегодня, когда понятия меновой стоимости, товара, денег, капитала закрепились в «культуре», легко понять, что они представляют собой конкретные абстракции, формы, обладающие социальным существованием (подобно языку, о котором столько всего понаписано, и подобно пространству), но что для социального существования этим формам необходимо содержание. Капитал неизбежно распадается на части, дробится на отдельные капиталы, однако при этом сохраняет или образует некое единство: таково условие его функционирования (рынок капиталов). Части капитала – капитал торговый, промышленный, банковский, финансовый – вступают между собой в конфликт. Тем не менее, несмотря на фрагментацию, капитал сохраняет формальную целостность. «Части» входят в единую устойчивую форму, обладающую именно социально «реальным» внешним обличьем: это цельность, капитал. Гетерогенность, конфликты, противоречия не явлены как таковые. То же относится и к собственности: она делится на недвижимую и движимую, на земельную и денежную. Что касается рынка, то, как всем хорошо известно, само его понятие предполагает фрагментацию: товарный рынок (на который делается упор в однобоком толковании марксизма), рынок капиталов, рынок труда, земельный рынок (рынок строительства, жилья, а значит, пространства), рынок произведений (предметов искусства), знаков и символов, знаний и т. д.
Абстрактное пространство можно помыслить абстрактно лишь посредством разделения (оторвав логику от диалектики), редукции (противоречий к когерентности), смешения остатков, возникающих при редукции (например, логики и социальной практики). Абстрактное пространство, понимаемое как инструмент (а не только как социальная видимость), – это прежде всего природный локус, орудие его подчинения, нацеленное (в пределе) на его уничтожение. Это же пространство соответствует разрастанию (социальной) практики, порождающей все более обширные и плотные сети на поверхности земли, под и над ее поверхностью. С другой стороны, оно соответствует также абстрактному труду (у Маркса так обозначается труд вообще – средний общественный труд, затраченный на производство меновой стоимости вообще, общей формы товара); абстрактный труд не имеет ничего общего ни с ментальной абстракцией, ни с научной абстракцией в том смысле, в каком ее понимает эпистемология (которая выделяет практические понятия, составляя их перечень и возводя их в ранг абсолютного знания); он, как и сама меновая стоимость и форма стоимости, обладает социальным существованием. Чтобы перечислить «свойства» такого пространства, его следует для начала рассмотреть как среду обмена (с его импликацией – взаимозаменяемостью), стремящуюся поглотить обычай. Что ни в коей мере не исключает обычая политического, даже наоборот; пространство государственного господства, (военного) насилия есть в то же время пространство воплощения различных стратегий. Однако его (ограниченная) рациональность отчасти схожа с рациональностью предприятия (из чего не следует, что техническое разделение труда можно приравнять к разделению социальному). В таком пространстве проявляется мир товара с его импликациями – накоплением и ростом, расчетом, прогнозированием, программированием. Иными словами, это пространство, в котором путем давления и подавления действует тенденция к гомогенизации; ее орудием служит семантическая пустота, уничтожающая все предшествующие значения (что не является помехой для усложнения мирового порядка, множественности сообщений, кодов, операций). К тому же абстрактному пространству ведут как масштабная метафоризация, реализующаяся в истории, так и метонимизация, действующая в процессе накопления и выносящая тело за его собственные пределы (парадоксальная форма отчуждения). Перед нами широкий процесс перехода от материальной истины (телесного присутствия) к верховенству писаного текста, «плана», визуальности и спрямления внутри визуального. Таким образом, абстрактное пространство заключает в себе одновременно гипертрофированный аналитический интеллект, государство и бюрократические государственные интересы, «чистое» знание, дискурс власти. Абстрактное пространство бюрократии предполагает определенную маскировочную «логику», скрывающую его противоречия, и соединяет в себе зрелище и насилие (в противовес «чистому» зрелищу). Наконец, выясняется, что подобное пространство почти неотличимо от пространства, выстроенного философами, от Декарта до Гегеля, и представляющего собой сплав интеллигибельности («res extensa») с политикой, знания с властью. Его следствием служит жестко авторитарная пространственная практика (практика барона Османа; та, что была позднее систематизирована Баухаузом и Ле Корбюзье): деятельность аналитического ума, достигающего успеха в дисперсии, разделении, сегрегации (и с их помощью).
Итак, в пространстве гомогенизации нет ничего гомогенного. Оно «полископично» и множественно; оно содержит и на свой лад принудительно унифицирует отдельные разрозненные фрагменты и элементы. Оно возникает в истории как среда социально-политического компромисса между аристократией и буржуазией (между земельной и денежной собственностью) и в дальнейшем опирается на конфликт между финансовым капиталом – предельной абстракцией – и действиями во имя пролетариата.
V. 10
В эту текстуру (в эту ткань) вторгается на правах действующей идеологии, поставляющей мотивировки и обоснования, пространство, которое разрабатывают художники-авангардисты – те, кто берет в расчет обрушение системы координат. Они наглядно представляют предмет в пространстве господствующей социальной практики. Одновременно со стороны архитекторов и урбанистов привносится (также в качестве действующей идеологии) идея первичного пустого пространства как содержащего, куда помещаются фрагменты содержимого, как нейтральной среды, принимающей в себя разрозненные предметы, людей, жилые дома. Коротко говоря, перед нами бессвязность под знаком когерентности; разделение и распад в целостности; текучее и мимолетное в устойчивом; конфликтные отношения в рамках внешней логики и результативной комбинаторики.
Абстрактное пространство обладает также множеством иных черт. Именно в нем желание отделяется от потребностей, а затем не самым удачным образом согласуется с ними. В нем располагается и распределяется средний класс, (внешне) нейтральный, ибо в социально-политическом плане он находится между двумя полюсами – буржуазией и рабочим классом. Пространство не служит «выражением» этого класса; напротив, оно отведено ему в рамках основных действующих стратегий. Средний класс обретает то, к чему стремится, – зеркало своей «реальности», умиротворяющие репрезентации, картину социального мира, в которой у него есть обеспеченное, отведенное ему место. Тогда как на самом деле в этом пространстве средний класс с его невнятными устремлениями и более чем внятными потребностями подвергается манипуляциям.
Абстрактное пространство, средоточие властных стратегий, есть также место миметических споров и утех: моды, спорта, искусства, рекламы, сексуальности, превращенной в идеологию.
V. 11
В абстрактном пространстве, то есть пространстве анафоризации (которая преобразует тело, перенося его за собственные пределы, в сферу идеально-визуального), совершается также странная подмена, связанная с проблемой пола. В той мере, в какой сексуальные отношения естественны, они предполагают обоюдность; в дальнейшем эта связь может получить абстрактное обоснование и легитимацию и тем самым превратиться в социальную реальность (ошибочно именуемую «культурной»). Физическая взаимность, будучи узаконена, становится обоюдным договором, «обязательством», свидетелем и гарантом которого выступает власть. Однако в ходе этого процесса изначальная связь претерпевает серьезное изменение.
Пространство подмены, где природа замещена холодной абстракцией, отсутствием удовольствия, – это ментальное пространство кастрации (одновременно фиктивной и реальной, символической и конкретной). Это пространство метафоризации, где образ женщины вытесняет реальную женщину, где ее тело распадается на части, где разбивается желание и дробится жизнь. В абстрактном пространстве царит фаллическое одиночество, саморазрушение желания. Секс заменила репрезентация секса, обозначаемая словом «сексуальность», за апологией которой скрывается ее обесценивание.
Секс, утративший свой природный статус и тщетно взывающий к «культуре» тела, также становится локализацией, спецификацией, специализацией со своими локусами и органами: «эрогенными» зонами, предписанными сексологами, «органами» репродукции. Сексуальность (не культура и не природа), судя по всему, есть кодированная и декодированная подчиненная подсистема: она – жестко заданное опосредующее звено между «реальным» и воображаемым, между желанием и страхом, между потребностями и фрустрацией. Само тело, оказавшись в абстракции пространства, разделенного на особые локусы, распадается на части, превращается в пыль. Представленное на рекламных изображениях тело (ноги для чулок, груди для бюстгальтеров, лицо для макияжа и т. п.) разрушает желание, обрекая его на тоскливую фрустрацию и неудовлетворенное удовлетворение локальных потребностей. Телесная смерть в абстрактном пространстве – и в меру его воздействия – совершается двояко: символически и конкретно. Конкретно: в результате того или иного насилия. Символически: через фрагментацию живого. В частности, женского тела, превращенного в меновую стоимость, товарный знак и самый товар.
