Широко распространенное представление об иерархии уровней, упорядоченных измерений и переменных, скрывает эту реальность. Оно подменяет конкретное отношение «гомогенное – разбитое» логической импликацией, формальной конъюнкцией-дизъюнкцией. О пространстве рассуждают так, словно оно более или менее органично «организует» входящие в него элементы – блоки и планы, компоновку и плотность заселения, (формальную) морфологию и функциональность, урбанизацию и архитектуру. Дискурс о пространстве описывает то, что видят глаза с куда более серьезным врожденным дефектом, чем близорукость или астигматизм: такой дискурс утаивает смысл реальности. Он покрывает его слоем идеологических искажений, которые выглядят, напротив, внеидеологическими (лежащими по ту сторону идеологии). Каких искажений? Эстетики и эстетизма, рациональности и рационализма.
Классический (картезианский) рационализм по видимости опирается на административные деления и разграничения пространства. Зонирование, то есть именно фрагментация, дробление, разделение в пределах бюрократически установленной единицы, путают со способностью к рациональному различению. Распределение функций, сопровождающееся их рассеянным проецированием «на местность», смешивают с анализом, учитывающим различия. Такая рациональность фактически совмещается с морально-политическим порядком; считается, будто сила, устанавливающая условия, определяющая социально-экономическую принадлежность, происходит прямиком от Логоса, то есть от рационального «консенсуса». Классический рационализм обостряется, превращаясь в рационализм технологический и технократический. И в результате становится собственной противоположностью: абсурдом распыленной реальности. Государственно-бюрократический порядок, прикрытие государственного капитализма (если не государственного социализма), одновременно и реализуется «на местности», и маскируется на ней. Его образ расплывается в прозрачной ауре функциональной и структурной читабельности. Единство (государственных) интересов скрывает и вбирает в себя множество административных границ, соположенных, накладывающихся друг на друга фрагментов: своеобразная мозаика, каждый кусочек которой соответствует определенной «операции» (достаточно вспомнить все эти «зоны предполагаемого благоустройства», «зоны согласованной планировки», «зоны первоочередной урбанизации» и т. п.).
Абстрактное пространство по сути своей исключительно репрессивно; однако проявляется это свойство особенно хитроумным, ибо множественным образом. Имманентное ему подавление выражается то в редукции, то в (функциональной) локализации, то в иерархичности и в сегрегации, то в искусстве. Смотреть (издали), созерцать (то, что было выделено), формировать «точки зрения» и «перспективы» (в лучшем случае) – все эти подходы превращают результаты стратегии в эстетические объекты. Такие предметы искусства, как правило абстрактного, то есть нефигуративного, играют роль фигур-статистов: они служат прекрасным обозначением «окружающего» пространства, убивающего окружающую среду. Их роль полностью соответствует урбанизму макетов и генеральных планов, дополняющему урбанизм канализаций и свалок: взгляд творца – ложнопроницательный взор, не ведающий ни социальной практики «пользователей», ни идеологии, которую несет он сам, – сосредоточен на «объемах», по собственному усмотрению и к собственному удовольствию. Что нимало не мешает ему (и даже наоборот) задавать зрелище в целом, формировать единство, в которое любой ценой включаются запрограммированные фрагменты.
V. 14
Раскол пространства порождает конфликт, когда два обособленных содержания стремятся, каждое со своей стороны, обрести некую форму (организацию). Рассмотрим предприятие и его пространство. Во многих случаях предприятие окружает себя, выделяет из себя служебную агломерацию: шахтерский поселок, деревню, иногда город вокруг завода. Агломерация оказывается под абсолютным контролем предприятия, то есть его руководства (капиталистов). Вследствие этого рабочие во многом утрачивают статус свободных трудящихся, «пролетариев» в марксистском смысле: тех, кто располагает своим временем, за вычетом времени труда, отданного капиталисту, который покупает рабочую силу (а не самого трудящегося человека как физическое и личностное существо). Поскольку капиталистические предприятия создают островки полнейшей зависимости, кабального подчинения трудящихся, эти островки обособляются внутри пространства «свободы» – пространства свободных личностей и самого капитала (торгового и промышленного). Но так как эти островки стремятся сомкнуться, они образуют ткань, подчиненную тоталитарному капитализму (соединяющему в себе экономику и политику).
Пространство большого города не поддается осмыслению по образцу предприятия (именно поэтому нельзя управлять городом по этой модели, даже осмысляя его как крупное предприятие). Для такого пространства статус «свободного» (в абстрактно-философском смысле слова, со всеми необходимыми оговорками и ограничениями) трудящегося является правилом; он позволяет рабочим жить в городе совместно с другими классами. Социальное разделение труда здесь господствует над разделением техническим. Только так город обеспечивает воспроизводство рабочей силы и воспроизводство производственных отношений, а также общий доступ к различным рынкам (прежде всего к рынку потребительских благ). Это входит в его функции. Иначе говоря, свобода порождает противоречия, являющиеся также противоречиями пространства. Предприятие тяготеет к тоталитарному (авторитарному, фашистскому по своей природе) обществу. Тогда как городское начало, несмотря на насилие или с его помощью, поддерживает определенную демократию (разумеется, ограниченную).
V. 15
Значения абстрактного пространства состоят в запретах, а также побуждениях и стимулах (за исключением сферы потребления). Запрет как негативная, если можно так выразиться, основа общественного порядка одерживает в нем полную победу. Символом этого основополагающего подавления служит предмет, доступный для взгляда, но недоступный для использования, – как, например, в музее или в витрине магазина. Множество городских маршрутов начинаются с пассивного и, как правило, «бессознательного» приятия какого-либо запрета и связанной с ним неловкости (вход в церковь, в офис, в «общественное» здание, в «непривычное» место и т. д.). Большинство запретов невидимы. Решетки и сетки, материальные преграды и рвы – лишь предельный случай разделения. Элитные здания, красивые кварталы, места «для избранных» защищены от незваных гостей более абстрактными знаками и означаемыми. Запрет есть изнанка и оболочка собственности, негативного присвоения пространства в режиме частной собственности.
Пространство делится на локусы предписанные (означенные, специализированные) и локусы запретные (для той или иной группы населения). Оно распадается на пространства, отведенные для труда и для досуга, на пространства дневные и ночные. Тело, секс, удовольствие обретают (ментальное и социальное) бытие только под вечер, когда снимаются запреты, действующие в течение дня, в ходе «нормальной» деятельности. Они получают свое вторичное, производное существование по ночам и в специально отведенных местах (в Париже ими когда-то были окрестности площади Пигаль и Монмартра, позднее – квартал Монпарнас и Елисейские Поля), однако сводятся к зрелищу и утонченному орудию эксплуатации. На это время и в этих локусах пол, казалось бы, полностью восстанавливается в правах. Но право у него только одно – выставлять себя на обозрение за наличный расчет. Разрыв пространства усиливается: «праздничные» кварталы по вечерам залиты светом, тогда как кварталы «деловые» погружаются в пустоту и смерть. По ночам, в ярком свете, запреты дают возможность для их весьма прибыльного псевдопреодоления.
V. 16
На чем держится это «гомогенное и дробное» пространство? Как оно сохраняется при одновременном наличии обеих этих черт, формально несовместимых? Как два эти атрибута, «несовместимые» с логической точки зрения, могут сочетаться между собой, образовывать не распадающееся «целое», способное даже служить местом приложения различных стратегий?
Вопрос этот уже ставился в несколько ином плане, и ответ на него был дан, но его стоит рассмотреть еще раз. Ответ лежит не в пространстве как таковом – пространстве как вещи или совокупности вещей, фактов или последовательностей фактов, как «среде» или «окружающей среде». Искать его в этой плоскости – значит вернуться к идее нейтрального пространства, предсуществующего и внеположного социальной практике, то есть ментального и фетишизируемого (объективируемого) в качестве такового. Только действие может удерживать и поддерживать вместе отдельные фрагменты гомогенного целого. Только действие может скрепить рассеянное, подобно тому как сжатый кулак удерживает песок.
