Зах наградил Тревора своей самой испепеляющей улыбкой и, вернув микрофон на стойку, провел руками по лицу, запустил пальцы в шевелюру. Тревор в ответ улыбнулся немного нервно, как будто боялся, что другие заметят, куда смотрит Зах, но ни на миг не отвел взгляда. Ему надо впитать в себя все. Художник – он как глазное яблоко, лишенное века, думал Зах: обнаженный словно нерв, с которого сорвали все до единого покровы, но видящий все, запоминающий все.
Следующие несколько песен были стандартные композиции “Гамбоу” с привкусом кажун-кантри. Зах провыл их, вспоминая Хэнка и Пэтси и Клифтона Шенье, жалея о том, что у него нет бутылки бурбона, пары черных подбитых железом ковбойских сапог и бушеля перцев табаско. Терри увлеченно обрабатывал свои барабаны, и Эр Джи в первый раз за вечер сдвинулся с места. Сразу видно, что такая музыка им по нраву. Блюзы они играли хорошо, но ребята – явно фанаты кантри.
Дальше последовал еще один джем, Эр Джи и Кальвин гнали риффы прямо как из старого шпионского фильма – зловещие и плавно-тягучие, засасывающие; Терри смеялся за барабанами, выбивая ритм стрип-клуба. Зах буквально висел настойке, запрокинув лицо к софитам и закрыв глаза. Мир – сплошь красное с золотом, пот с дымом, радость с болью.
Первое отделение закончилось слишком быстро. Зах глядел в зал, не желая отпускать его даже на двадцать минут. Поймав его взгляд, Тревор мотнул головой в сторону бара. Зах поднял раскрытую ладонь – “буду через пять минут” – и нехотя покинул сцену.
В гримерной было как в сауне. Остальные три музыканта были такими же потными и заведенными, как и сам Зах. Комнатенка была буквально перенасыщена их энергией, и пахло здесь так, словно по раздевалке прокатилась шаровая молния.
Терри приобнял его за плечи.
– Классно спели. Ну, парень, ты и впрямь знаешь, как держать зал.
– Ощущение – потряс.
– У тебя это в крови, – добавил Эр Джи. – Терри мог бы петь “Черный приход” до конца своих дней, и все равно ему никогда их так, как ты, не завести.
– А пошли вы, – добродушно отбрехнулся Терри. – Я только барабанщик да попеваю иногда между делом. Зах – вот кто у нас настоящий вокалист.
Купаясь в похвалах, Зах потянулся было за “нацбогемой” и только тут осознал, что первую свою бутылку он прикончил на сцене и сейчас его мочевой пузырь болезненно полон.
– Есть здесь где поссать, или надо пробиваться через толпу к туалетам?
– Если пройдешь за самой сценой, там в дальнем углу есть что-то вроде дабла. Считается, что никто о нем не знает, потому что там нет раковины, но поссать там можно.
Зах отправился в указанном Терри направлении. Узкий, заворачивающий за угол коридор уходил в самые недра помещений за сценой, света здесь практически не было. Чтобы не кружилась голова, Зах вел рукой по стене. Шлакобетон на ощупь был прохладным и влажным, словно стены подземной пещеры. Наконец Зах вышел к открытой двери, пошарил по стене, пока не нашел выключатель, и узрел самый промозглый, самый печальный ватерклозет, какой он когда-либо видел в жизни. То, что здесь было чисто, только ухудшало впечатление: такому одинокому и заброшенному даблу потребны тараканы и плесень, чтобы немного скрасить его существование. Заху не хотелось даже думать о том, каково Кинси отмывать здесь писсуар.
Зах стащил леггинсы. Струя мочи ударилась о ржавую воду с громоподобным звуком, и тут он понял, что в ушах у него звенит. Оправляясь, он услышал стук в дверь.
Готов поспорить, я знаю, кто это, – подумал Зах.
– Да?
– Это Кальвин.
Бинго! Вы выиграли поездку в Акапулько и набор ножей для стейка в придачу.
Приоткрыв дверь, он увидел в щелку поблескивающий глаз, вихор осветленных волос, половинку ухмыляющегося рта.
– Просто хотел узнать, не закончил ли ты. Мне тоже надо.
Зах впустил Кальвина и повернулся уходить. Кальвин сразу подошел к писсуару, стянул штаны и пустил струю. Хм, подумал Зах, так, значит, ему действительно приспичило поссать.
Но когда Зах почти распахнул дверь, Кальвин вдруг сказал:
– Эй, Дарио?
– -Да?
– Отлично смотришься на сцене.
– Ну, я просто люблю петь. Это вы, ребята, музыканты.
– Ага, верно. Скромности тебе не занимать, как, впрочем, и мне.
Кальвин спустил воду, натянул леггинсы до уровня чуть выше лобковых волос, потом повернулся и, единым плавным движением схватив Заха, притиснул его к стене. Его скользкая от пота грудь прижалась к Заху. Руки скользнули по груди Заха, а большие пальцы прошлись по его голым соскам, потом слегка потерли. Зах обнаружил, что у него с ходу встал.
Губы Кальвина коснулись рта Заха.
– Тебе этого хочется так же сильно, как мне? – прошептал он.
– Ну… да, но…
Рот Кальвина сомкнулся на его губах – жаркий и соблазнительный, полный золотого вкуса пива. Его язык скользнул по губам Заха, принялся прокладывать себе дорогу в рот. Несколько секунд они целовались с неряшливым самозабвением. Небритое лицо Кальвина словно шкурка терлось о щеку Заха. Наверное,останутся царапины. Заху было все равно.
Он чувствовал, как бедра Кальвина притираются к его собственным, как твердеет, вдавливается в его голый живот член Кальвина. Почти автоматически Зах подвинул бедра так, чтобы их эрекции прижались друг к друг, разделенные лишь двумя тонкими слоями хлопка. Бетонная стена за спиной была шероховатой и прохладной. Шум клуба накатывал словно глухой, бьющий на подсознание рев в дальнем далеке.
Он внезапно спросил себя, какого черта он это делает.
Вопрос стал тем самым диссонансом, который вырвал его из блаженства. Зах вдруг сообразил, что с того самого момента, когда он сказал “да, но” и Кальвин заткнул ему рот поцелуем, в голове его не было ни единой мысли. Ни о Треворе, ни о себе самом, вообще ни о чем, кроме собственного бездумного удовольствия. Зах знал, что нередко использовал секс как наркотик. Но до сих пор он никогда не отдавал себе отчета в том, что использует его для того, чтобы перестать думать.
Стыд, испытанный при этой мысли, прокатился по нему как кислотная разъедающая волна. Но на гребне этой волны пришло другое понимание. С Тревором он так себя не чувствует. С Тревором он не заклинивает свой мыслительный процесс и не обрубает эмоции. Когда они занимаются любовью, восприятие Заха только обостряется и сознание словно расширяется. До Тревора трахаться было всегда словно захлопнуть дверь перед всем миром. С Тревором это было как открывать сотни дверей.
А это означало, что здесь он не получит ничего, чего он не мог получить дома – в тысячу раз лучше.
Обрывая поцелуй и отталкивая Кальвина, Зах испытал укол сожаления. Таких, как Кальвин, он всегда считал сладкой добычей – красивый, распутный мальчик с гитарой, – и в былые времена Зах более чем рад был бы совершить ночную экскурсию по личным небесам и преисподним Кальвина.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
