Скакал на рыжей кобылé.
Он был во кожаной тужурке,
Он был во плисовых штанах.
И пел народну песню «Мурку»
Он со слезами на глазах.
И пел народну песню «Мурку»
Он со слезами на глазах.
А в месте том, где эта Мурка
Совсем убитая была —
Была мокра его тужурка,
Навзрыд рыдала кобылá!
Была мокра его тужурка,
Навзрыд рыдала кобылá!
Когда промокла вся тужурка
И стали мокрыми штаны
Еще два белых эскадрона
Семен Михалыч порубил.
Еще два белых эскадрона
Семен Михалыч порубил.
В степи, под зноем раскаленным,
В сухом, горячем ковыле
Семен Михайлович Буденный
Скакал на рыжей кобылé.
Семен Михайлович Буденный
Скакал на рыжей кобылé...
Песенку эту лет десять назад исполнили в одной попу-лярной телепрограмме, но кажется, что это все-таки чья-то пародия-вариация на шутку Маяковского и рабкоровский фольклор 1920-х годов. Впрочем, очень даже может быть, что Маяковский эту строфу сам и сочинил — то ли чтобы повеселить комсомольских жеребцов (что-то вроде приписывавшейся Буденному грубой армейской гендерной шутки об авторе «Конармии»: «смотря какая бабель»), то ли ради игры с клишированными революционными рифмами (у Николая Асеева в красноармейской песне 1923 года: «С неба полуденного жара — не подступи, // Конная Буденного раскинулась в степи» [11]; был еще и плакат времен Гражданской войны с надписью: «Силен бес от полуденный, // Да сильней у нас Буденный» [12]; в свою очередь, Сергей Есенин рифмовал «ветер полуденный» с «удалой Буденный» [13]). А может быть, командующий «кавалерией острот» с рифмами-пиками просто решил посмеяться над популярным «Маршем конников Буденного» с неправильным ударением («Мы — Красная кавáлери́я» [14]), смешав его с хрестоматийными блоковскими образами: «И вечный бой! Покой нам только снится // Сквозь кровь и пыль... // Летит, летит степная кобылица // И мнет ковыль <...> // Покоя нет! Степная кобылица // Несется вскачь!» [15] Или (если бы Маяковский был Набоковым) решил обыграть пушкинскую гендерную метаморфозу в «Зимнем утре»: «Но знаешь: не велеть ли в санки // Кобылку бурую запречь? // Скользя по утреннему снегу, // Друг милый, предадимся бегу // Нетерпеливого коня»? [16]
А еще вероятнее (извините, что отвлекаемся от кошачьей темы), что это четверостишие, постоянно цитировавшееся Маяковским на выступлениях в качестве примера некачественной продукции молодых авторов, полагавшихся на руководство профессора Георгия Шенгели (архиврага Владимира Владимировича) о том, как правильно писать статьи, фельетоны и стихотворения, представляет собой злую пародию на методологию последнего. Так, в названном трактате 1926 года Шенгели вначале долго рассуждает о стилических различиях между конем, лошадью, мерином и кобылой («мы все знаем, например, слово „конница“; ну а если бы кто вместо этого слова сказал „лошадница“ или „жеребечница“? Вышел бы сущий вздор» и т. д. [17]), а потом предлагает следующую модель для написания стихотворного фельетона:
Вот начало пушкинского стихотворения «Анчар»:
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
В пустыне чахлой и скупой,
На почве, зноем раскаленной,
Анчар, как грозный часовой,
Стоит один во всей вселенной...
Предположим, мы хотим пародировать это стихотворение, написав фельетон о свирепом кассире, с которым сладу нет.
Мы пишем:
У кассы чахлой и пустой,
Объятый злобой неизменной,
Кассир, как грозный часовой.
Стоит один во всей вселенной» [18].
«Прочитал начинающий автор книжку Шенгели, — вспоминал слова Маяковского современник, — и вот появляется стихотворение о Буденном». После взрыва смеха Маяковский резюмировал басом: «Нельзя в слове „кобыле“ делать ударение на последнем слоге и переделывать пол — хорошо, что кобыла книги не читала!» И мрачно усмехался: «Вот к чему приводят эти „руководства“» [19].
Очень похоже, что четверостишие, приводимое Маяковским, издевательски вышито по канве, предложенной «бешеным огурцом» Шенгели (так называли своего агрессивного литературного оппонента задиристые лефовцы в честь южного овоща, стреляющего семенами во все стороны на расстояние двух метров). Причем с гендерной точки зрения Маяковский в этом опусе не просто феминизировал коня командарма, но умышленно протащил с помощью безграмотного ударения в «кобылé» кобеля! (Вспомним вульгарный тест, с помощью которого определяют грамотность собеседника: «настоящий интелли-гент должен уметь отличить Гоголя от Гегеля, Гегеля от Бебеля, Бебеля от Бабеля, Бабеля от кабеля и кабеля от кобеля».) Опасные игры
Скучно, как уже было сказано выше, жить на этом свете господам. Лермонтов, как мы знаем, заменил мужской род гейневского одинокого дерева на женский и кардинальным образом извратил смысл стихотворения немецкого поэта. «Любимый небесами» стихотворец и вельможа-крепостник граф Д. И. Хвостов по забывчивости переменил пол длинноухому ослу и превратил его в пространстве одной притчи в ослицу. Пушкин, сев в санки с бурой кобылкой, тотчас же превратил ее в нетерпеливого коня. Сочинитель стихов о Буденном (кто бы он ни был), ударив нагайкой по грамматическому окончанию, своевольно сделал серую кобылу жеребцом той же масти. Но все это отдельные случаи. Гораздо тревожнее тот факт, что целый легион русских переводчиков представил шекспировскую Мурку котом, хотя в русском языке есть и всегда было соответствующее оригиналу слово.
Более того, подрывная по сути дела гендерная политика русских переводчиков порою доходит до совершенно возмутительных форм. Приведем в качестве заключительного примера неуклюжий неопубликованный перевод, сделанный одним из таких авторов, известного английского народного детского стихотворения:
Старая ведьма когда-то жила
В хижине под холмом,
И если она никуда не ушла,
Там и теперь ее дом.
Также в той хижине проживал
Черный, взъерошенный кот.
И если он никуда не сбежал,
То и теперь там живет.
Жил там еще и мышиный народ —
Я видел, друзья его сам, —
И если мышей тех не съел этот кот,
То мыши, поверьте мне, там.
Однажды я в хижину ту заглянул,
Гуляя весной по холмам,
И если б меня этот кот не спугнул,
