Пауза.
Елена. Скажите, как же вы вернулись? Ведь сегодня большевики уже будут…
Тальберг. Я прекрасно в курсе дела. Гетманщина оказалась глупой опереткой. Немцы нас обманули. Но в Берлине мне удалось достать командировку на Дон, к генералу Краснову. Киев надо бросить немедленно… времени нету… Я за тобой.
Елена. Я, видите ли, с вами развожусь и выхожу замуж за Шервинского.
Тальберг (после долгой паузы). Хорошо! Очень хорошо! Воспользоваться моим отсутствием для устройства пошлого романа…
Елена. Виктор!..
Входит Мышлаевский.
Мышлаевский. Лена, ты меня уполномачиваешь объясниться?
Елена. Да! (Уходит.)
Мышлаевский. Понял. (Подходит к Тальбергу.) Ну? Вон!.. (Ударяет его.)
Тальберг растерян. Идет в переднюю, уходит.
Мышлаевский. Лена! Персонально!
Входит Елена.
Уехал. Дает развод. Очень мило поговорили.
Елена. Спасибо, Виктор! (Целует его и убегает.)
Мышлаевский. Ларион!
Лариосик (входит). Уже уехал?
Мышлаевский. Уехал!
Лариосик. Ты гений, Витенька!
Мышлаевский. «Я гений — Игорь Северянин».[71] Туши свет, зажигай елку и сыграй какой-нибудь марш.
Лариосик тушит свет в комнате, освещает елку электрическими лампочками, выбегает в соседнюю комнату. Марш.
Господа, прошу!
Входят Шервинский, Студзинский, Николка и Елена.
Студзинский. Очень красиво! И как стало сразу уютно!
Мышлаевский. Ларионова работа. Ну, теперь позвольте вас поздравить по-настоящему. Ларион, довольно!
Входит Лариосик с гитарой, передает ее Николке.
Поздравляю тебя, Лена ясная, раз и навсегда. Забудь обо всем. И вообще — ваше здоровье! (Пьет.)
Николка (трогает струны гитары, поет).
Скажи мне, кудесник, любимец богов,Что сбудется в жизни со мною?И скоро ль на радость соседей-враговМогильной засыплюсь землею?Так громче, музыка, играй победу,Мы победили, и враг бежит, бежит, бежит!
Мышлаевский (поет).
Так за Совет Народных Комиссаров…
Все, кроме Студзинского, подхватывают:
«Мы грянем громкое „Ура! Ура! Ура!“».
Студзинский. Ну, это черт знает что!.. Как вам не стыдно!
Николка (запевает).
Из темного леса навстречу емуИдет вдохновенный кудесник…
Лариосик. Замечательно!.. Огни… елочка…
Мышлаевский. Ларион! Скажи нам речь!
Николка. Правильно, речь!..
Лариосик. Я, господа, право, не умею! И, кроме того, я очень застенчив.
Мышлаевский. Ларион говорит речь!
Лариосик. Что ж, если обществу угодно, я скажу. Только прошу извинить: ведь я не готовился. Господа! Мы встретились в самое трудное и страшное время, и все мы пережили очень, очень много… и я в том числе. Я пережил жизненную драму… И мой утлый корабль долго трепало по волнам гражданской войны…
Мышлаевский. Как хорошо про корабль…
Лариосик. Да, корабль… Пока его не прибило в эту гавань с кремовыми шторами, к людям, которые мне так понравились… Впрочем, и у них я застал драму… Ну, не стоит говорить о печалях. Время повернулось. Вот сгинул Петлюра… Все живы… да… мы все снова вместе… И даже больше того: вот Елена Васильевна, она тоже пережила очень и очень много и заслуживает счастья, потому что она замечательная женщина. И мне хочется сказать ей словами писателя: «Мы отдохнем, мы отдохнем…»[72]
Далекие пушечные удары.
Мышлаевский. Так-с!.. Отдохнули!.. Пять… шесть… Девять!..
Елена. Неужто бой опять?
Шервинский. Нет. Это салют!
Мышлаевский. Совершенно верно: шестидюймовая батарея салютует.
За сценой издалека, все приближаясь, оркестр играет «Интернационал».
Господа, слышите? Это красные идут!
Все идут к окну.
Николка. Господа, сегодняшний вечер — великий пролог к новой исторической пьесе.
Студзинский. Кому пролог, а кому — эпилог.
Приложение
БЕЛАЯ ГВАРДИЯ[73]
Роман
19 и 20 главы романа (ранняя реакция)
19
― Шаркни ножкой, скажи дяде: здравствуй, дядя, — научила Елена, наклоняясь.
― Драсту, дядя, — недоверчиво и вздохнув сказал Петька Щеглов Мышлаевскому.
― Здравствуй, — мрачно ответил ему Мышлаевский, потом покосился вниз и добавил: — Судя по твоей физиономии, ты большой шалун.
Петька Щеглов тотчас же взялся за юбку Елены, засопел, губы выпятил кувшинчиком, нахмурился.
― Ну балбес, ну балбес длинный, чего ребенка дразнишь?
― Чиво дразнишь, — выговорил и Петька неприязненно.
Шервинский, Карась, сама Елена захохотали, а Петька спрятался за юбку, так что выглядывала левая его нога в тупоносом ботинке и праздничной лиловой штанине.
― Не слушай их, не слушай, маленький, они нехорошие, — говорила Елена, извлекая Петьку из складок, — гляди на елку, смотри, какие огоньки.
Петька вылез из юбки, глаза его устремились по направлению маленьких огней. От них вся гостиная сверкала, переливалась, источала запах леса, сверкал дед.
― Дать ему апельсин, — растрогался Мышлаевский, — дать.
― Потом апельсин, — распорядилась Елена, — а теперь танцевать давайте. Все. Танцевать хочешь? Ну, ладно.
Колыхнулась портьера, и в гостиную вышел Турбин. Он был в смокинге, открывавшем широкую белую грудь, с черными запонками. Голова его, наголо остриженная во время тифа, чуть-чуть начала обрастать, гладко выбритое лицо было лимонного оттенка, он опирался на палку. Блестящие глаза его еще больше заблестели от елочных огней. Следом за Турбиным явился Лариосик, и тоже в смокинге. И главное, добытом неизвестно где; всем отлично было известно, что в багаже Лариосика этого одеяния не было. Как большой хомут на Лариосиковой шее сидел отложной крахмальный воротник с лентой черной бабочкой, и из рукавов вылезали твердые манжеты с запонками в виде лошадиной морды с хлыстом. Лариосик целых два дня летал где-то по городу и достал все-таки смокинг, узнав, что это дело принципиальное. Петлюра — каналья. Пусть хоть десять Петлюр будет в городе, а здесь, в стенах Анны Владимировны, он не властен. Пусть стены еще пахнут формалином, пусть из-за этого чертова формалина провалилась первая елка в сочельник, не провалится вторая, и последняя, сегодня — в крещенский сочельник. Она будет, она есть, и вот он, Турбин, встал вчера, желтый. И рана его заживает чудесно. Сверхъестественно. Это даже Янчевский сказал, а он, все видевший на своем веку, знает, что сверхъестественного не бывает в жизни. Ибо все в ней сверхъестественно.
На Мышлаевском смокинг сидит, как не на каждом сядет. И не поймешь, в чем дело. И не нов, и пластрон не первоклассный, а между тем все как-то к месту. Вероятно, штаны первоклассные. Вот, например, Лариосику трудно как-то в смокинге, выражение лица трудно как-то подобрать к смокингу, и все время кажется, что подтяжки выскочат в прорез жилета, а Мышлаевский ворочается свободно, размашисто, никаких выражений лица не устраивает, а между тем его хоть в кинематографе снимай. И портит его только одно. Не свойственная Мышлаевскому дума, довольно тревожная. Она улеглась в трех складках на патрицианском лбу и в беспокойных глазах. И так: то оживится, Мышлаевский, то вдруг нахмурится и задумается. В чем дело — неизвестно. Во всяком случае, когда Николка на печке в столовой изобразил свежую своевременную надпись китайской тушью:
Пор. Мышлаевский сделал попытку воспитать ребенка в крещенский сочельник 1919 года. Он хороший семьянин, —
Мышлаевскому эта надпись не понравилась. Он нахмурился, как облако, пожевал губами.
― Ты что-то много последнее время острить стал.
Николка густо раскраснелся.
― Если, Витенька, тебе не нравится, я сотру. Ты обиделся?
