— Завтра с утра сбегай к Брдару, пусть придут его ребята, все четверо.
— А что сказать?
— Чтоб кирки захватили!
Утром явились четверо Брдаров. Вышли с Жефом в поле и взялись перекапывать каменистую межу. Нанца в поле не пошла, она была рада-радешенька, что можно стряпать без оглядки, сколько хочется. Старый Якоб молчал, он хорошо знал, если Жеф вбивал что-то себе в голову, уже ни с чем не считался, даже в ошибках не каялся.
Дома не обедали. Еду женщины носили в поле. Добра было еще достаточно, только денег не хватало. Жеф отправился в Толмин и взял в банке ссуду под усадьбу.
Вернулся в тот же день, чтобы Нанца не успела убежать. Это ничего, что приходится вкладывать в землю тысячи, думал он, земля все вернет сполна.
Копали всю зиму, и, когда наступила весна, камни были собраны, все перепахано. Удобрив землю, Жеф посеял пшеницу. Он наперед представлял себе золотое море, которое разольется здесь в конце лета. Якоб молчал, молчал, да и сказал Нанце: до добра, мол, это не доведет. Нанца не тревожилась, будь что будет. Есть мука — испечет хлеб, кончится мука — сварит мамалыгу, а кончится кукуруза — еще что-нибудь найдется. До сих пор с голоду не умерли, не умрут и дальше.
— Никому еще не приходило в голову сеять одну пшеницу. Сколько живу, такого не видал, — говорил Якоб.
— Пусть как хочет, так и делает — землю-то на него переписали, — спокойно отвечала Нанца.
— На него-то на него, только знал бы я, что он такое устроит, ни за что бы не переписал. Хватит и того, что нарыли тут солдаты, — сокрушался старик.
Нанца не отвечала, Якоб ушел на пасеку. Жеф перепахал даже луг, где косили траву. Как только человек может сделать такую глупость — забыть, что корове нужен корм? Когда вечером Жеф вернулся, Якоб ехидно спросил его:
— Что же, теперь и коров будем кормить пшеницей, картошкой да кукурузой?
— И медом, с божьего благословения, — ответил Жеф. Нанце показалось, что он даже не рассердился.
Однако, лежа в постели, Жеф задумался. Старик сказал дело. Но разве мало у них лугов? Да каких! Правда, нужно их перекопать, выкорчевать кусты, выполоть вереск, удобрить — и сена хватит с избытком. А минеральные удобрения получить можно, на такие вещи государство дает ссуду. Вопрос был решен.
Наутро Жеф пошел за ссудой. Он уже почти держал деньги в руках, когда его позвал чиновник. Денег ему не дали — долг превышал норму. На этот раз Жеф пил четыре дня. Домой вернулся буйный, но плохого никому не сделал. Впервые он пришел без денег. Покусывая ус, размышлял. Начал сомневаться в успехе.
На главном поле пшеница росла плохо, на целине поднялась всего лишь на пядь и была совсем слабой. Жеф не увидел широкого зеленого моря, о котором мечтал. А когда хлеб почти созрел, однажды среди белого дня вдруг стало темно и душно, как в печи для обжига извести, в небе собрались черные тяжелые тучи, налетел ветер, прижал вялую траву, согнул созревающие колосья, смел опавшие листья и завертел их вместе с пылью. Запахло хлевом. Над навозной ямой роями вились мелкие мушки и садились на толстых навозных червей. Куры суетились и копошились в сухой пыли. Собака ела траву. Раздался колокольный звон. Нанца торопливо закрыла окна и двери, чтобы сквозняком не втянуло в дом молнию. Зажгли лампадку. Жеф стоял, раскачиваясь, на каменном порожке и не знал, куда девать руки. Он то скрещивал их на груди, то закладывал за спину. А потом — потом ветер пригнул деревья. Червивое яблоко сорвалось и разбилось о камни. Упала первая капля, вторая, полил дождь, посыпался град. Жеф вытащил из-под ларя в сенцах топор, поднял градину и раздробил ее на колоде.
Осень была голодной и грустной. По вине Жефа. И потому все на него смотрели с укором. Сначала молчали, когда же в доме ничего не осталось, Нанца сказала детям, просившим есть:
— Потерпите, детки, потерпите. Вот отец снесет пшеницу на мельницу, напечем белого хлеба. Он весной обещал.
Сказала громко, чтобы муж слышал. Жефа затрясло. Временами, потеряв терпение, он объяснял, что во всем виноват град, и, если Нанце не нравится, пусть отправляется со своим щенком куда хочет, за хвост ее никто не держит; Нанца в долгу не оставалась. Так они препирались, пока Жеф действительно не выгнал ее из дому.
Опять Жеф остался один с детьми. Наступила долгая тяжелая зима. Старуха доживала последние дни, она уже ни к кому не приставала. Жеф сам управлялся, сам ухаживал за ней и детьми. Когда была съедена последняя картошка, пошел к священнику.
— Что ж ты так неумело хозяйничал? — спросил священник.
— Не я же накликал град, — ответил Жеф.
— Не посеял бы одну пшеницу, не голодал бы сейчас.
Они рассорились, все же священник велел, чтобы старую Обрекарицу кормила община. Жеф отнес ее к соседям.
— Дожила на старости лет, — стонала и ругалась старуха.
Вскоре было решено поместить Анцу в богадельню. Пасмурным октябрьским утром Жеф взвалил ее на спину. Переходя речку, поскользнулся на круглом камне и упал вместе со своей ношей. Вытащив Анцу из воды, хотел было продолжать свой путь, ему посоветовали вернуться. Вечером Анца умерла. Люди в селе шептались, однако пришли поклониться покойнице, принесли детям хлеба, орехов и сушеных груш. Жеф ходил по дому, точно ничего не случилось, но был так подавлен, что даже не напился. Вернулись Нанца и Кати. Ругали Жефа последними словами.
После похорон Жеф пил два дня; ходил из трактира в трактир и уверял всех: жить ему больше нельзя; по правде говоря, что ему делать дома, когда все заглядывают в глаза, просят хлеба, ботинок, одежды, а у него ничего нет. Вот продаст лошадей да телегу, соберет деньжат и уедет во Францию. За два года, если работать как следует, рассчитается с долгами, выплатит ссуду, и дела пойдут на лад. Должно же ему когда-нибудь повезти. Он пил стакан за стаканом и с увлечением говорил, сколько еще надо сделать в хозяйстве, только вот река помеха, в паводок она съедает столько земли. Нужна дамба, а как ее сделаешь, если нет денег. Года через два вернется, первым делом насыплет дамбу.
Жеф продал лошадей, телегу, обойдя кредиторов, пообещал вскоре вернуть деньги. Однажды утром, собрав документы, вошел в кухню и объявил:
— Сегодня ухожу!
— Куда? — удивились все.
— Во Францию.
— Господи, твоя воля, — застонал Якоб. — Из нашего дома еще никто не уходил.
Жеф вскипел, потом, взяв себя в руки, отмахнулся:
— А я вот ухожу.
— Тебе и на дорогу-то ничего нет, — сморкаясь в фартук, всхлипывала Нанца.
— Ничего мне не надо.
— Погоди, провожу на станцию.
— Тоже не надо. Деньги вышлю. А ты смотри отдай долги. Ну, с богом. — И он всем пожал руки.
Через два месяца пришло коротенькое письмо и деньги. Еще через месяц — только деньги, а еще через месяц — сообщение о смерти.
Умер Жеф Обрекар — жалкая песчинка в мире божьем, как сказал о нем господин священник. Умер за свои мечты, за то, что не сумел рассчитать силы. Он и еще двадцать рабочих погибли во время обвала на свинцовом руднике. Похоронили его за казенный счет, и над его могилой снял свой блестящий цилиндр сам президент Французской республики.
ХЛЕБ
© Перевод А. Романенко
Едва ли не каждое воскресенье я твердо решаю, что буду «напряженно вкалывать», и от обедов и ужинов с достойным удивления победоносным чувством прихожу домой. Дома я надеваю шлепанцы, не мешкая сажусь за стол и с большим пылом отбиваю на машинке полстраницы. Затем принимаюсь восхищаться удачными строками — и сам не знаю, как и когда, заложив за спину руки, начинаю расхаживать по комнате из угла в угол, точно арестант в одиночной камере. Выкуриваю сигарету за сигаретой и «напряженно вкалываю»: создаю новеллы, повести и романы, пожинаю лавры и путешествую по заграницам. Когда это сладостное «вкалыванье» кончается, в комнате уже темно, а на столе — только половина исписанной страницы. Эта роковая привычка сохранилась у меня после тюрьмы. Оправдываясь перед самим собой за потраченное напрасно время, я называю эти хмельные и бесплодные мечтанья «внутренней душевной работой».
От такой «напряженной внутренней душевной работы» в прошлое воскресенье, душное, непарное, меня оторвала хозяйка соседнего дома. Она так кричала, что я выглянул в окно и поинтересовался причиной ее священного гнева. Коренастая женщина в просторном цветастом халате стояла на вымощенной камнем площадке перед входной дверью, размахивала короткими полными руками и яростно голосила; она напоминала крупную, хорошо откормленную перепуганную гусыню, которая безуспешно пытается опереться на свои слабые крылья и взлететь, оторвав от земли тяжелое тело. Заметив меня, женщина бросилась ко мне и, хватая ртом воздух, сообщила:
— Представьте себе, сударь, вы только представьте: он хлеба не хочет! Хлеб — это еще не все, говорит. А что же тогда все, хотела бы я знать? Вы только поглядите на него, этого фон-барона. Чего ему, собственно, нужно? Жареного цыпленка, сладкого пирога, одежду или дом?
