Я уже вытирался, когда раздался ещё один звонок — на этот раз в дверь. Я натянул трусы и открыл. На пороге стоял молодой приятного вида грузин в чёрном с иголочки костюме, несмотря на жару. Что ж, они так привыкли: даже красиво, ничего не скажешь.
— Извините за мой вид, — сказал я. — Был в ванной, поторопился открыть. Вы, наверно, по поводу перевода стихов? Проходите.
— К сожалению, нет, — ответил он, достал из кармана красного цвета удостоверение, развернул, и сразу в глаза бросились верхние слова: «Комитет Государственной Безопасности».
Не стану уверять, что очень обрадовался, но страха тоже не ощутил. Первой была мысль: кто-то меня разыгрывает. Мысль крепла: я уже почти догадывался, кто мог быть автором розыгрыша — скорее всего, мой приятель Лёня Летятник, чья жена Каля уже несколько лет работает в этом славном заведении переводчицей с немецкого. Наверное, подговорила своего сослуживца заехать за мной и таким остроумным манером пригласить в гости к очередному застолью.
— Вам нужно поехать со мной, — как я и предполагал, произнёс приятный грузин. — Я на машине. Захватите паспорт.
— Хорошо, — сказал я, понимая, что уж если разыгрывать, то по всем правилам. Молодцы!..
И вот мы едем на чёрной «Волге» к центру, и молодой человек говорит мне, что он переводчик с английского, и я ему отвечаю, что тоже занимаюсь этим делом, то есть переводом.
Мы уже проехали по Тверской, повернули у Манежной налево и едем теперь по Театральному проезду наверх, к площади с памятником Дзержинскому…
И я начинаю уже ясно понимать: то, что сейчас происходит, с большой натяжкой можно назвать приглашением к дружескому застолью. Скорее, это «приглашение на казнь», как выразился один хороший писатель, а если не на казнь, то, во всяком случае, — на допрос. Или, вернее, на донос…
Обогнули площадь, свернули направо, остановились у подъезда номер два.
Приехали…
ЭПИЛОГ
Я понятия не имел, что писатель Марсель Пруст когда-то составил вопросник (по-нашему говоря, анкету), на который настойчиво предлагал отвечать друзьям и знакомым. Молодой седоватый человек по имени Саша тоже, наверняка, не знал об играх Пруста, но похожую анкету из девятнадцати вопросов составил в самом начале XXI века и попросил ответить на неё многих литераторов, в том числе и меня. Тогда мне показалось это довольно интересным — и вот они, мои ответы. (Которым, кстати, так и не был дан ход, но не по вине Саши, а по элементарным финансовым причинам.)
О себе
Родился в Москве в один день и месяц с, извините, Львом Толстым (28-го августа), но почти на 100 лет позже, и с некоторым удивлением, чтобы не сказать — испугом, замечаю, что приближаюсь уже к возрасту, когда он ушёл из Ясной Поляны и из жизни. Кстати о возрасте: то же чувство испуганного недоумения испытывал порой, когда до меня доходило, что я на двадцать с лишним лет перерос своего отца и почти соседствую с возрастом покойной матери, а также намного старше создателя жанра трагедии — Эсхила, старше седовласого Тургенева и его друга Флобера, не упоминая уже о Лескове, Мережковском или Хемингуэе.
Говоря о профессии, в соответствующей графе могу написать то же, что писал о себе В.И. Ленин: «литератор». Не потому, что страдаю манией величия или особым пристрастием к упомянутому деятелю, а просто оттого, что, ей-Богу, всегда стеснялся именовать себя писателем.
Родители мои принадлежали к тому сословию, которое именовалось «мещанским». Мать родилась в Курске в семье железнодорожного служащего; в начале XX века семья переехала в Москву, где её отец служил счетоводом у владельца дома на Большой Никитской. Её дядя (по отцу) был в своё время издателем «Нижегородского листка», газеты кадетской партии, общался со многими журналистами и литераторами начала века и впоследствии, уже на моей детской памяти, не без гордости вспоминал, как сам Максим Горький обозвал его сволочью за то, что издательство задержало ему выплату гонорара. А если серьёзно, то бСльшую часть времени после революции 17-го года дядя моей матери трясся от страха, ибо, мало того, что сам побывал в кадетах, но один из его сыновей, Леонид, после окончания Александровского юнкерского училища (в Москве, на Знаменке) служил в Добровольческой белой армии, был адъютантом генерала Молчанова (в корпусе генерала Каппеля) и прошёл с этой Армией весь её скорбный путь с Юга России до Владивостока. Умер Леонид в 40-х годах в Харбине. А его младший брат погиб примерно в это же время в боях под Москвой. Говоря ещё о родственниках, не могу не упомянуть о двоюродной сестре матери, Надежде Вольпин — превосходном, на мой взгляд, переводчике зарубежной литературы. (К тому же она — мать Александра Есенина-Вольпина, сына Сергея Есенина и одного из наших первых «мыслящих инако». Таким образом, можете, если хотите, числить меня дальним родственником поэта.)
У моего отца было четыре брата. Два из них пошли, как тогда выражались, в революцию. Оба умерли своей смертью, один — у меня на глазах, когда я был ребёнком. Его жене повезло меньше: в 30-х годах её арестовали (она работала секретарём у видного деятеля партии М. Томского, впоследствии расстрелянного), потом у неё случился инсульт, и она умерла в ссылке.
Мой отец не состоял ни в одной партии. Перед самой революцией окончил юридический факультет московского университета и уже определился на работу — помощником присяжного поверенного (контора которого находилась на Кудринской площади, рядом с ЦДЛ)… Но, как можно догадаться, из этого ничего не вышло: по юридической линии работать так и не пришлось. Как многих других с высшим образованием, его «бросили» в народное хозяйство: он работал в хлебо-фуражном управлении страны. Конечно, его арестовали, но, на счастье, сравнительно рано — в самом начале 30-х, по делу Промпартии. Тогда ещё можно было помогать, и за него ратовали его начальники Микоян и Чернов. В заключении он пробыл сравнительно недолго. А вот Чернова вскоре посадили и расстреляли. Отца после освобождения ещё долго вызывали к следователю, и он всякий раз прощался с моей матерью, но от брата и от меня его хождения на «беседу» в Бутырки скрывали. Умер он 56-ти лет, вскоре после окончания войны, вернувшись с которой я его уже не застал.
Не могу сказать, что в семье меня как-то особенно воспитывали. Конечно, если зарывался, ругали, даже, насколько память не изменяет, парочку раз шлёпали, а то и запирали в ванную, но вообще отнюдь не мучили наставлениями и поучениями, не следили за каждым шагом, не проверяли домашние задания (хотя учился я весьма средне), не вмешивались в мои отношения с друзьями обоего пола, не контролировали, куда хожу и что читаю. А читал я, действительно, много, однако никогда не собирался под кого-то «себя чистить» или «делать жизнь» с кого-то из персонажей прочитанных книг — не было у меня кумиров, клянусь — хорошо это или плохо, не было: ни Ленин, ни Монтигомо Ястребиный Коготь, ни тот голландский мальчик, кто спас свою страну от затопления, сунув пальчик в дырку на плотине… Даже Печорин, Наполеон или, позднее, Гамлет… Невзирая на всё прочитанное, я так и остался маловером, весьма склонным к скепсису и к иронии… А ещё — любил музыку. Слышал её с детства, так как мать имела неосторожность окончить московскую консерваторию (по классу К.Н. Игумнова), тоже перед самой революцией. Её аккорды и пассажи стали никому не нужны, но дома — до ареста отца — она временами садилась за фортепьяно. А уж потом вынуждена была пойти на работу, где подшивала бумажки (кодификатор) и одновременно, в пединституте, переучивалась на преподавателя английского языка.
Что касается сложившихся пристрастий в области искусства, то они, в основном, традиционны. Люблю те книги, в которых обо всём рассказывается естественным языком, даже о вещах не вполне естественных. Люблю ту музыку, в которой могу поймать и понять мелодию; живопись, где в состоянии уловить мысль и намерение художника. Пытаться угадывать мне не слишком интересно, а возможно, просто лень. Но всё это отнюдь не означает, что я хоть в какой-то мере осуждаю то, чего не понимаю или ленюсь понять. Ни в коем случае. Уважаю всех мастей модернистов, не позволяю себе ни осуждать, ни сбрасывать со счетов, к примеру, нашего Айги или ихнего Аллена Гинзберга; Пелевина или Нарбикову; Э. Денисова или С. Губайдулину; Брака или Магрита. (Фамилии взяты почти произвольно.) Пожалуй, придерживаюсь мудрейшей формулы товарища Мао Дзедуна «Пусть расцветают все цветы» — с той только разницей, что не стал бы, в отличие от великого кормчего, срезать им головки, если они, поверив, действительно расцветут.
Похожее происходит со мной и в вопросе о вере. Будучи по сути неверующим, я никогда, даже в пионерско-комсомольском возрасте, не был истовым безбожником, не позволял себе оскорблять чувства верующих, вступать с ними в дурацкие диспуты, заявляя, как Остап Бендер, что «Бога нет» или вопрошая: «Почём опиум для народа?..» С возрастом интерес и пиетет к религии во мне росли, и в последней своей книге воспоминаний я осмелился порассуждать на эту сложную для меня тему. Если говорить совсем коротко, то нелепо не видеть, что развитие человечества с определенного момента шло в русле различных религиозных верований, убеждений, учений. Какую все они играли роль на определённых этапах, вопрос другой. Разумеется, это относится и к России. Однако меня не могло не удивлять то, с какой быстротой вековая религия почти полностью выпала из сознания большинства жителей нашей страны, многие из которых вместо того, чтобы хотя бы затаиться в своей вере, стали активными её гонителями. И не менее удивительным кажется, что страна, стоявшая на тысячелетнем фундаменте крепчайшей веры, после того, как он был сломлен, не рухнула в одночасье, а продолжала развиваться — пусть по иному пути, но развиваться…
