— Да.
— …все эти годы… когда погибала железная дорога…! когда я искала людей с интеллектом… боролась, пытаясь удержать всякого, в ком оставалась хоть капелька ума, и если находила…
— …когда ты прочесывала страну в поисках изобретателя моего двигателя, когда ты кормила Джеймса Таггарта и Висли Мауча, когда ты назвала свое высшее достижение именем врага, которого хотела уничтожить.
Она закрыла глаза.
— Я был здесь все эти годы, — продолжал он, — совсем рядом, в твоем царстве, наблюдая твою работу, твое одиночество, твои устремления, наблюдая, какова ты в битве, которую, как ты считала, ведешь вместо меня, в битве, в которой ты поддерживала моих врагов и постоянно проигрывала; я находился здесь, укрытый только недостатками твоего зрения, как Атлантида была укрыта от тебя рукотворным миражом. Я находился здесь в ожидании дня, когда ты прозреешь, когда ты поймешь, что согласно кодексу того мира, который ты поддерживаешь, все ценимые тобою вещи обречены попасть на самое темное дно подземелья и что именно там тебе придется искать их. Я находился здесь. Я ждал тебя. Я люблю тебя, Дэгни. Я люблю тебя больше своей жизни, и это я, который учил людей, как любить жизнь. Я также всегда учил их никогда не рассчитывать получить что-то, не уплатив, — и то, что я сделал сегодня ночью, я сделал с полным сознанием, что мне придется за это расплатиться и что ценой может оказаться моя жизнь.
— Нет!
Он улыбнулся и кивнул:
Да. Ты же знаешь, что на этот раз ты победила меня, что я нарушил собственное решение, но я сделал это сознательно, зная, к чему это ведет. Я сделал это не увлеченный моментом, не вслепую, а полностью понимая все последствия и готовый принять их на себя. Я не мог позволить себе упустить это мгновение, оно принадлежало нам, любовь моя, мы его заслужили. Но ты еще не готова порвать со всем и присоединиться ко мне — не надо возражать, я это знаю, — и если я предпочел взять то, что еще не полностью принадлежит мне, я должен за это заплатить. У меня нет возможности узнать, когда и как это будет, но я знаю, что, если поддамся врагу, буду сам отвечать за последствия. — Он улыбнулся в ответ на ее ищущий взгляд: — Нет, Дэгни, ты мне не враг по разуму, это-то и привело меня к тому, что произошло, но ты мой враг фактически, по своим действиям, хотя ты этого и не понимаешь, зато я хорошо понимаю. Мои сегодняшние враги не представляют для меня опасности. Ты — представляешь. Ты единственная, кто сможет помочь им отыскать меня. Они никогда не смогли бы узнать, кто я, но с твоей помощью — узнают.
— Нет!
— Намеренно, конечно, нет. И ты вольна пересмотреть свои действия и действовать по-другому, но пока ты продолжаешь в том же духе, ты не вольна избежать логики собственных действий. Не хмурься, выбор сделал я — и я выбрал опасность. Я делец, Дэгни. Я хотел тебя, но был не властен изменить твое решение, мне оставалась только возможность справиться о цене и решить, смогу ли я заплатить ее. Смогу. Моя жизнь принадлежит мне, и мне решать, тратить ее или вложить во что-либо, а ты, ты для меня, — и жестом, как бы продолжавшим его рассуждения, он приподнял ее и поцеловал в губы, а она продолжала лежать, отдаваясь его силе, откинув назад голову в струящемся каскаде волос, удерживаемую на весу только губами, прижавшимися к его губам, — ты для меня единственная награда, которую я мог получить и которую избрал. Я хотел тебя, и если цена этому — моя жизнь, я отдам ее. Мою жизнь, но не мой разум.
Он сел, в глазах его внезапно появился жесткий отблеск; он с улыбкой спросил:
— Хочешь, чтобы я присоединился к тебе и отправился работать? Хочешь, я исправлю систему сигнализации?
— Нет! — Ее крик последовал почти тотчас же, словно в ответ на ее видение — она увидела мужчин, сидевших за отдельным столом в банкетном зале отеля «Вэйн— Фолкленд».
— Он рассмеялся:
— Отчего же нет?
— Я не хочу, чтобы ты работал на них!
— А сама?
— Я считаю, что их дни сочтены, победа останется за мной. Я смогу еще немного продержаться.
— Верно, ты сможешь еще немного продержаться, но не до победы, а до прозрения.
— Я не могу допустить, чтобы все пошло прахом! — Это был крик отчаяния.
— Пока не можешь, — спокойно возразил он.
Он поднялся, и она послушно встала следом за ним, все еще не в силах продолжить разговор.
— Я останусь здесь, на своей работе, — сказал он. — Но не пытайся меня увидеть. Тебе придется вынести то, что вынес я и от чего хотел избавить тебя, ты должна жить дальше, зная, где я, желая меня, как буду желать тебя я, но не позволяя себе приблизиться ко мне. Не ищи меня здесь. Не приходи в мой дом. Не позволяй им увидеть нас вместе. А когда достигнешь конца, когда будешь готова уйти, не говори ничего им, просто возьми мел и начерти знак доллара на пьедестале памятника Нэту Таггарту, где ему и надлежит быть, а потом отправляйся домой и жди. В течение суток я приду к тебе.
Она склонила голову в молчаливом обещании.
Но когда он повернулся, чтобы уйти, внезапная дрожь пробежала по ее телу, подобно первому толчку пробуждения или последней предсмертной судороге, и все кончилось непроизвольным возгласом:
— Куда ты идешь?
— Поработаю фонарным столбом, пока не рассветет, это единственная работа, которую позволяет мне твой мир, и единственная работа, которую он от меня получит.
Она схватила его за руку, чтобы остановить, слепо последовать за ним, бросить все, лишь бы видеть его лицо:
— Джон!
Он взял ее за руку, подержал и выпустил.
— Нет, — произнес он.
Потом он вновь поднял ее руку, поднес к губам, поцеловал, и прикосновение его губ было более чувственным и красноречивым, чем любые слова, которые он мог выбрать для признания. Затем он зашагал прочь вдоль исчезающей вдали линии рельсов, и ей показалось, что рельсы и его удаляющаяся фигура одновременно покидают ее.
Когда она добрела до платформы терминала, первый перестук катившихся колес уже отдавался в стенах здания, как внезапное биение сердца после остановки. Храм Натаниэля Таггарта был пуст и тих, негасимый свет струился на опустевший мраморный пол, несколько оборванцев слонялись по нему, почти растворившись в этом свете. На ступенях пьедестала под памятником, исполненным торжества, дремал оборванный бродяга, отказавшийся от всякого сопротивления, подобно птице со сломанным крылом, которой негде приткнуться, кроме случайного местечка на карнизе.
Дэгни рухнула на ступеньки пьедестала, подобно еще одному покинутому всеми страдальцу, запахнувшись в пыльную накидку, и тихо сидела, опустив голову в ладони, не в силах ни плакать, ни чувствовать, ни двигаться.
Ей все время казалось, что она видит силуэт человеческой фигуры с факелом в руке, которая иногда принимала очертания Статуи Свободы, а иногда напоминала мужчину с кудрями солнечного цвета, протягивавшего навстречу ночному небу руку с фонарем, красные стекла которого останавливали движение мира.
— Что бы там ни было, не принимайте это близко к сердцу, леди, — произнес бродяга тоном, к которому примешивалась капля сострадания. — Все равно ничего не поделаешь… Да и вообще, к чему все это, леди? Кто такой Джон Галт?
Глава 6. Песнь свободных
Двадцатого октября совет профсоюза сталелитейщиков «Реардэн стил» потребовал увеличения зарплаты.
Хэнк Реардэн узнал об этом из газет; никаких требований к нему не поступало, считалось, что вообще нет необходимости информировать его об этом. Требование направили в Стабилизационный совет, не приложив никаких объяснений, почему ни одной из других сталелитейных компаний не предъявлены подобные требования. Он не мог понять, выражает это заявление интересы рабочих или нет, постановления Стабилизационного совета о выборах в профсоюзах содержали такие формулировки, что разобраться в них не представлялось возможным. Он понял только, что группа состоит из тех новичков, которых совет протащил на его завод в течение последних нескольких месяцев.
Двадцать третьего октября Стабилизационный совет отклонил требования профсоюза, отказавшись поддержать повышение зарплаты. Если какие-то слушания по этому вопросу и состоялись, Реардэн ничего о них не знал. С ним не консультировались, его не информировали и не ставили в известность.
Двадцать пятого октября газеты страны, контролировавшиеся теми же людьми, которые контролировали и Стабилизационный совет, начали кампанию солидарности с рабочими «Реардэн стил». Они печатали истории об отказе повысить зарплату, не упоминая о том, кто отказал или кто обладал исключительными полномочиями решать такие вопросы, рассчитывая на то, что читатели забудут о юридических тонкостях под воздействием историй, повествующих о том, что настоящая причина всех несчастий рабочих— их работодатель. Появилась статья, описывающая тяжелую жизнь рабочих «Реардэн стил» сейчас, когда стоимость жизни в стране возросла, а рядом другая, перечисляющая доходы Реардэна пятилетней давности. Появилась статья о жизни жены рабочего заводов Реардэна, обходившей пешком лавку за лавкой в тщетных поисках продуктов, рядом — статья о бутылке шампанского, разбитой о чью-то голову на пьяной гулянке, устроенной неназванным «королем стали» в модном отеле; этим «королем» был Орен Бойл, но в статье не упоминались имена. «Неравенство все еще царит среди нас, — писали газеты, — и лишает нас всех благ просвещенной эпохи». «Лишения переполнили чашу терпения народа. Ситуация близится к критической точке. Мы опасаемся взрыва насилия», — повторяли газеты.
