Снова группа Остроградского, опубликовавшая обширный материал, должна была в комиссиях и подкомиссиях доказывать свою правоту. Снова и снова Снегирев, ничего и нигде не опубликовавший, продолжал утверждать, что безусловно удавшийся опыт Остроградского не удался».
Но вот борьба оборвалась. Видный деятель заявил, что вся работа Остроградского – замаскированное вредительство. Зимой 1949 года его имя исчезает со страниц научных журналов. Его книги не выдаются в библиотеках. Работы по акклиматизации останавливаются. Экспедиции свертываются. Научные планы пересматриваются, Остроградский арестован.
12
Я позвонил Кузину, и он явился немедленно – длинный, остроугольный, с кривым носом и ежеминутно щурящимися глазами.
Я сказал, что прочел его разработку и что это не материал к статье, а трактат, который надо издать отдельно, тиражом в сто тысяч экземпляров. Он засмеялся:
– Ну а серьезно?
– А серьезно – серия статей.
– Так и задумано.
– Несколько вопросов. Вы пишете: «В какую же копеечку обошлась стране деятельность Снегирева?» Вот именно – в какую?
– Можно подсчитать.
– Еще вопрос: где Остроградский?
– Вернулся.
– Он реабилитирован?
– Кажется, нет. Но дело пересматривается. Он живет под Москвой.
– О нем можно писать?
Кузин поскучнел:
– Поговорю с Горшковым. Но я догадываюсь, что он ответит: «Можно, но не упоминая».
– То есть как?
– Ну, не знаю… – уныло сказал Кузин. – Он скажет: «Редакцию интересует этический аспект. А в истории Черкашина он выражен сильнее».
Мы с Кузиным знакомы давно и, хотя встречаемся не чаще двух-трех раз в год, разговариваем по-дружески откровенно.
– Ну вот что: я не буду писать о Снегиреве.
Кузин вытянул шею, длинную, с торчащим кадыком.
– Почему?
– Во-первых, потому, что мне не нравится эта кухня, где один повар готовит обед, а другой его украшает.
– Очень хорошо. Считайте, что я просто рассказал вам эту историю. Во-вторых?
– А во-вторых, я ничего не понимаю в рыбах. Может быть, Снегирев прав? Или не так уж не прав, как вы утверждаете. Как писать о людях, которых я никогда не видел?
Кузин подумал.
– Очень хорошо. Мы заставим их встретиться.
– Каким образом?
– Надо повторить эту дуэль, – сказал Кузин. У него вспыхнули глаза. – И так, чтобы она прошла перед вашими глазами.
– Но это невозможно.
– Почему же? Остроградский освобожден, вернулся, а реабилитация не нужна, чтобы встретиться со Снегиревым в нашей редакции.
– На его месте я бы не поехал.
– О, вы меня не поняли! Они не должны знать, что увидят друг друга. Вы против?
– Нет, но… В этом есть что-то неприятное.
– Вы думаете?
– Что-то предательское. Впрочем, дело ваше.
13
Три ночи Остроградский провел у тети Лизы, дворничихи, служившей в том доме на Петровке, где он жил до ареста. Это было небезопасно, хотя из прежних жильцов почти никого не осталось. Но у тети Лизы был общий ход с лифтершей, и незнакомый человек легко мог обратить на себя ее внимание.
Остроградский был осужден без конфискации имущества, при аресте забрали только шкатулку с письмами и несколько книг. Теперь тетя Лиза отдала ему старую байковую пижаму, патефон и медаль имени Семенова-Тян-Шанского, которую он получил еще до войны. Пижаму и патефон Остроградский тут же ей подарил, а красивую медаль положил в портфель. В портфеле он носил бритвенный прибор, полотенце с мылом, два блокнота с перенумерованными лагерной администрацией страницами и письма Ирины.
Он много успел за эти дни. Он подал заявление о пересмотре дела, и заявление приняли. В 1954 году приговор выглядел неправдоподобным: в числе прочих преступлений Остроградского обвинили в том, что он назвал роман, получивший Сталинскую премию, «дамским рукоделием».
Он побывал у старых знакомых. Одни, как Крупенин, боялись его, другие искусно скрывали страх и даже храбрились, но неуверенно, нервно. Валька Лапотников, которого он знал со студенческих лет, сказал ему: «Ты, брат, на меня не рассчитывай, я теперь сволочь!» – и предложил денег. Остроградский засмеялся и взял.
Но были другие, встретившие его с непритворной радостью: Кульчицкий, Лепестков, Баева, которых он оставил аспирантами и даже студентами.
Миша Лепестков из неуклюжего юноши превратился в неуклюжего мужчину, не переставшего стремительно двигаться плечом вперед, цепляя землю ногами. Его спокойствие поразило Остроградского.
«Вот куда пошло, – подумал он, слушая ровную речь Лепесткова и глядя на его лицо с подернутыми дымкой глазами. – Эти своего добьются, пожалуй!»
От тети Лизы Остроградский переехал к нему на Ордынку. Впервые после ареста ему удалось наговориться вволю о том, что больше всего волновало его, – о науке, о положении в науке.
Положение было совсем другое, чем в 1948 году, хотя укоренившаяся привычка оглядываться, говорить шепотом, не доверять друг другу, инерция страха еще продолжалась.
– Но, как известно, согласно закону инерции, тело сохраняет состояние движения, пока приложенные силы не заставят его изменить это состояние, – сказал Лепестков.
– А силы приложены?
– По-моему, да.
Он упомянул о казни Берии.
