– Вы знали?
– Еще бы! В лагерях всё знают.
Но Лепестков рассказал о Берии с такими подробностями, о которых в лагерях не знали.
Они заговорили о факультетских делах, и Остроградский даже хлопнул в ладоши, узнав, что декан П. исключен из партии и уже давно не декан. Генетика не то что разрешена, а как бы самопроизвольно возникла.
– А с неделю тому назад был разговор и о вас.
– Где? По какому поводу?
– В этой комнате. Со мной. Газета «Научная жизнь» собирается напечатать статью о мошенничестве в науке.
– Спасибо, – смеясь, сказал Остроградский. – К моим грехам только этого не хватало.
Лепестков посмотрел на его тонкое, темное лицо:
– Вы мало изменились, Анатолий Осипович. Другие торопятся, нервничают. А вы…
– И я тороплюсь. Так что же с газетой?
Лепестков рассказал.
– Ого, и Снегирева вспомнили?
– О нем-то главным образом и шел разговор.
– Любопытно, – сказал Остроградский. – Не напечатают.
– Я тоже думаю.
– Из-за меня, вот что жалко. Вы не должны были упоминать обо мне.
– Вот еще!
– Разумеется. Я еще не реабилитирован, а Снегирев тут, в сущности, ни при чем.
– Здравствуйте! – смеясь, сказал Лепестков.
– Впрочем, может быть, и при чем, но ведь это, в сущности, мелочь.
– Нет, не мелочь.
Они поужинали. Лепестков достал из шкафчика коньяк, Остроградский отказался, сославшись на сердцебиение. Лепестков выпил и прислушался: тихими вечерами в его комнате был слышен бой часов кремлевской башни. Пробило десять.
– Миша, а как вы попали во ВНИРО?
– Попросился – и взяли. Там спокойнее. Люди дела. Никто не лезет. Кроме того, там Проваторов.
– Хороший человек?
– Да.
– А как вообще?
– Как после тяжелого сна. Медленно приходят в себя. Но уже много молодежи.
– Так Лучинин – академик?
– Да. Знаете, как у нас! Но снегиревская компания держится прочно.
Они помолчали. Лепестков вспомнил, как он впервые, студентом второго курса, пришел к Остроградскому и не застал его дома. Ирина Павловна встретила его. Какие-то художники забежали, и начался длинный спор о живописи, в котором Лепестков ничего не понял. Остроградского все не было, но Ирина Павловна ничуть не беспокоилась, хотя давно прошло время, которое он назначил Лепесткову. Наконец он пришел, опоздав на полтора часа: заболтался с каким-то рыболовом, который понравился ему тем, что удил рыбу спиннингом с Москворецкого моста. Все было полно естественности и простоты: сама Ирина Павловна, разговоры об искусстве, толстые ломти сыра с хлебом за ужином, маленькая, серьезная дочка, тихо, наставительно поучавшая кукол…
– Анатолий Осипович, я хочу вас спросить. Перед вами прошли сотни людей в лагерях и тюрьмах. Встречались ли среди них настоящие, убежденные контрреволюционеры?
Остроградский засмеялся:
– Вы думаете, они мне в этом признались бы? Впрочем, в Бутырках я сидел с одним мальчиком, который считал себя контрреволюционером. У него расстреляли отца, героя Гражданской войны, и он пытался организовать подпольную группу. Любопытно, что ему дали только десять лет. В сравнении с мнимыми преступлениями это была ерунда. Подумаешь, подпольная группа!
– Он погиб?
– Не знаю.
Они устроились на ночь. Миша достал раскладушку. Остроградский не отказался от дивана, который был коротковат для него и стал впору, когда он сбросил валик.
– Значит, главное сейчас прописка?
– Нет. Главное – реабилитация.
– А в Серпухове можно прописаться?
– Для этого надо найти комнату. Кроме того, жить в Серпухове, а работать в Москве?
– Пока да.
– А деньги? Одиннадцать пятьдесят туда да одиннадцать пятьдесят обратно.
– Деньги найдутся. Завтра поедем вместе в Институт информации и возьмем несколько книг. Напишите рефераты. Там не спрашивают, кто и откуда. Да хоть бы и спросили! Вам дадут!
– Спасибо, Миша.
– А жить вам надо у Кошкина.
– Ивана Александровича? – радостно спросил Остроградский.
– Да.
– Ну как он?
– Отлично. Вы никогда не были у него на даче?
– Был, конечно, но давно, еще до войны. Но ведь от Лазаревки до Москвы, по-моему, километров тридцать?
– Да.
– Маловато.
– То есть?
– Ближе, чем сто, не пропишут. Зона.
Они помолчали.
– Лабораторию бы… – сказал Остроградский и рассмеялся. Самая мысль о том, что он в своем положении вспомнил о лаборатории, показалась ему забавной.
– Через год.
– Ну да?
– Помяните мое слово. Которое сегодня число?
– Второе декабря.
– Запомним. Доброй ночи.
Остроградский закрыл глаза. На кремлевской башне пробило одиннадцать, потом двенадцать. Он ходил по камере стиснув зубы и мотал головой. Голодовка. Пятый день. Зубы стучали. Он ходил и мотал головой.
«А ну, не думать об этом!» – велел он себе.
И перестал думать.
– И ну спать!
И уснул.
