предан друзьями, но особенно жестоко обманут обстоятельствами. Никогда прежде тщательно продуманные расчёты не были так ужасно разрушены нежданными и невероятными событиями», — писал «The Economist». У царя были все основания считать, что
«Англия — или по крайней мере правящие классы Англии — полагала Оттоманскую империю недостойной того, чтобы ей помогать, да и не верила в возможность спасти её; он знал, что, по нашему мнению, Турция рано или поздно падёт, и бессмысленно пытаться отсрочить дату её окончательного крушения»[464].
Чего не понимало правительство Николая I, так это того, что предкризисное состояние мировой экономики делало Лондон ещё менее сговорчивым, чем обычно. В конце концов, война — прекрасный способ отсрочить промышленный кризис. Потому жёсткое поведение англичан в «восточном вопросе» оказалось для царского правительства полнейшей неожиданностью.
Противоречивость английской политики в отношении России, проявившаяся впервые уже при Иване Грозном, с особенной остротой сказалась в 50-е годы XIX столетия. Ещё при Екатерине Великой стало ясно, что Британская империя раздела Турции не допустит. В Чесменском сражении значительная часть русского флота находилась под командой английских офицеров, но и на турецких судах служили англичане (причём и в том, и в другом случае — с разрешения своего правительства). В Лондоне это считали поддержанием «равновесия», а в Петербурге к подобным вещам относились весьма болезненно.
Екатерина отвечала на «недружественные» действия Лондона, демонстрируя самостоятельность во внешней политике (например, провозгласив «вооружённый нейтралитет» во время войны североамериканских колоний за независимость). Но экономические связи сторон были настолько сильны, что несмотря на взаимные претензии Лондон и Петербург неизменно возвращались к сотрудничеству. Поэтому, готовясь к очередной войне с Турцией, петербургское правительство Николая I ожидало как минимум английского нейтралитета, если не активной поддержки. Секретные переговоры о разделе Оттоманской империи велись между британскими и российскими дипломатами. Однако интересы британского капитала в России вновь вошли в противоречие с интересами британского капитала на Ближнем Востоке. В Лондоне хотели бы расширения русского хлебного экспорта, но не ценой фактического уничтожения Турции. Поскольку Петербург уже не мог уступить, британскому правительству пришлось выбирать. И выбор оказался в пользу Турции — ближневосточные интересы Лондон ставил выше.
Турция в 1851–1852 годах покупала гораздо больше английских товаров, нежели Россия, хотя последняя была и богаче, и населённее. «Чем больше стеснений налагала на английский сбыт в России русская покровительственная таможенная политика, — пишет известный историк Е.В. Тарле, — тем более настойчивым делалось стремление английского торгового мира избавиться от необходимости платить ежегодно «золотую дань» российской императорской казне, русскому помещичьему классу и русскому экспортирующему купечеству за хлеб, и, естественно, все с большей охотой английские негоцианты расширяли свои операции в двух хлебороднейших провинциях, ещё числившихся владениями султана, — в Молдавии и Валахии»[465].
Турция была исключительно важна и для транзита английских товаров в Персию. Расширение царских владений грозило тем, что и на этот путь распространится контроль русской таможни. С точки зрения верхов викторианской Англии, Турция того времени — страна свободной торговли, открытая для британских товаров и влияния. Россия — страна протекционистская. Иными словами, потеря русского рынка в случае войны есть, конечно, несчастье, но из-за протекционизма поданные её величества этот рынок и без войны рискуют потерять. А отступить по «восточному вопросу» значит потерять разом и Россию, и Турцию. Так рассуждали в Лондоне. В свою очередь, в Петербурге были уверены, что старые торговые связи между двумя странами столь важны и масштабны, что воевать англичане ни при каких обстоятельствах не будут, а предпочтут сторговаться.
Если для Петербурга война обернулась катастрофой с того самого момента, как в неё вступили Англия и Франция, то для западных стран Восточная война на первых порах оказалась способом оттянуть наступление кризиса. «Отдельные отрасли промышленности, — пишет Маркс, — как, например, производство кожи, железа, шерстяных изделий, а также судостроение, получили прямую поддержку благодаря обусловленному войной спросу. Испуг, вызванный объявлением войны после 40-летнего мира, на короткое время парализовал размах спекуляции. Благодаря займам, заключенным различными европейскими государствами в связи с войной, процентная ставка была настолько высокой, что являлась препятствием для чрезмерного развития промышленной деятельности и, таким образом, оттягивала кризис»[466].
Война и блокада
«Крымская война, — констатирует советский историк, — показала ошибочность многих дипломатических прогнозов обеих сторон относительно роли экономического фактора в англо-русских отношениях; заинтересованность в экономических связях не предотвратила конфликта, однако оказалась сильнее намерений обойтись без торговли с Россией и осуществить полную экономическую блокаду»[467]. Стратегия Николая I в черноморском конфликте была построена на двух ошибочных положениях. Во-первых, что турецкие сухопутные войска будут легко разгромлены, а во-вторых, что Англия не вмешается в борьбу иначе как дипломатическими средствами. Что касается турецкого флота, то его можно было вообще не принимать во внимание. Превосходство русской черноморской эскадры было подавляющим. После катастроф при Чесме и Наварине турецкое морское командование не решалось на активные действия против русских.
Однако реальные события развивались по совершенно иному сценарию. Турецкие силы на Дунае оказались в состоянии дать отпор русской армии. Вместо быстрой и лёгкой победы, за которой должен был последовать марш на Константинополь, начались затяжные сражения с переменным успехом. Пытаясь найти выход из стратегического тупика, российское командование усилило давление на турок в Азии, где под Ахалцихе удалось, наконец, одержать сухопутную победу, и нанесло удар по турецкой эскадре, базировавшейся у Синопа. Эти тактические успехи обернулись стратегической катастрофой.
Синопский бой в советской и российской историографии принято преподносить как выдающееся достижение. Официальная трёхтомная история русского флота пишет о «смелости и решительности тактического замысла сражения», называет его «высшим достижением» военно-морского искусства[468]. Причём не только отечественного, но, по всей видимости, и мирового. Однако даже в России далеко не все оценивали результаты сражения столь высоко. Напоминая, что по числу орудий крупного калибра линейные корабли адмирала Нахимова имели над турецкими фрегатами и корветами трёхкратное преимущество, морской историк Виталий Доценко констатирует, что на самом деле командующий флотом «не понимал сущности морской войны, искусства ведения морского боя»[469]. Он не сумел ни чётко определить направление главного удара, ни поставить ясные задачи перед своими кораблями. А про боевой приказ Нахимова, которым так часто восхищаются авторы патриотических книжек, Доценко замечает: «Присутствует прекрасная форма изложения, причём заимствованная из известного «сигнала» Нельсона, одержавшего победу при Трафальгаре, но отсутствует главное — замысел флагмана»[470].
Победа в Синопском бою была одержана просто потому, что проиграть его при имевшемся соотношении сил
